литературный анекдот

Любимым духотворческим состоянием одесситов, как отмечается в новейших туристических справочниках, является предчувствие заката. Каждый одессит предчувствует закат по-своему. Кто-то, оторвавшись от телека,  компа и дебильника, усаживается в кресле-моталке на балконе, за чашечкой  ароматного бразильского кофе, устремляет взгляд    на пылающий горизонт и в мечтательной истоме приговаривает: «Так это же другое дело. Вчера – так то ж был и не закат. А сегодня – таки то!».
Иные с семейством, котами, собачками и макаками на поводке снуют по набережной, любуются тонущим в морской пучине светилом  и восхищенно вздыхают: «Это же не может так быть! Оно обратно пошло на дно!»
В туристических справочниках предчувствие заката  обозначается кратко: «Это благословенный для Города час,  тогда как местные толстолобики прогуливают своих кабыздохов».
Писатель Бабель  предчувствовал закат на чисто бабелевский манер. Плодотворно потрудившись над хулиганской пьесой «Закат»  и  отужинав с Хаей-Леей Швехель, своей любимой бабушкой,  владелицей торговой лавки «Овес и сено» (холодцом из балабайки* и хрустящими латкесами* с чесноком и укропом),  сопровождаемый криками заботливой прародительницы: «Ися, я тебя умоляю, надень шерстяных носков в свой страхолюдный говнодав  и накинь шарф на  свой угребищный пальтисрак», - выбирался из дому на воздух, выгуливать свой знаменитый брэнд: колесо истории.
Завидев на улице известного писателя, одесситы расплывались в улыбке, восклицая: «Мсье Бабель, как ваше ничего?».
Другие кричали: «Мсье Бабель,  вы с прогулки ли на?».
Третьи  прерывисто вздыхали: «И  это же какое  нам  счастье видеть вас, Исаак Эммануилович, живым, а ваше колесо здоровым!».
Писатель в ответ приподнимал шляпу, кланялся горожанам и шествовал дальше.
Колесо истории катилось неспешно по Молдаванке, постукивая о брусчатку, писатель семенил позади, наблюдая, как колесико час от часу замедляло ход, останавливалось, обнюхивало мостовую,  с блаженством  чухалось о памятник Екатерине II, вдруг оживало, радостно виляло,  катилось стремглав вперед,  выруливало куда ни попадя,  по своему хотению - с  Ришельевской на Ланжероновскую, оставляя всюду судьбоносные пометки; на столбах, деревьях, на  углу кафе «Маман»; торжественно и щедро орошая главное  административное здание, окрещенное  в народе  «Султан-Брехистан»; и  слегка, как бы экономя, окропляло «Децибильню» – популярную, злоупотребляющую громким звуком дискотеку.
Писатель по ходу покупал свежую газету «Одесский брехунец»,  небрежно листал ее, пробегая глазами сенсационные заглавия, типа «Земельный перпердел» или «Разгромный мачт  клуба «Черномордец»,  - и так же небрежно посылал ее в мусорный бак. Заглядывал на минуту в Музей восковых фигур «У бабы Ути» - посмотреть, не появились ли новые  персонажи в зале «Известные  писатели и поэты»: Гулак Артёмовский, Исаак Бебель и Анна Ахметова*.
В зале «Звезды кино», при виде воскового Кота из мультика «Шрек»,  колесо с необъяснимым постоянством заходилось звонким лаем, требуя от хозяина  немедленно сделать селфи с «самым  страшным», по отзывам одесситов, животным.
Более всего колесо резвилось на Потемкинской лестнице. На исторических ступенях оно прыгало, переворачивалось, изощряясь во всевозможных стрит-трюках: вилли, банни-хопах, дропах, стоппах  и прочих, вызывая восторг у местных велотрюкачей.   Бабель в красном клетчатом пальто  от «Dior» и белых кроссовках  «Reebok» шествовал с невозмутимым видом по ступеням вниз, едва поспевая за резвящимся проказником.
Умудренные жизнью одесситы со знанием дела кивали: «Смотрите сюда! Ай, что за цацки-пецки у нашего мсье Бабеля! И  чтобы вы себе так знали!». Старожилы в скверах, присохшие к скамейкам с застойных брежневских времен,  поглаживая пыжиковые головные уборы, с участием восклицали: «Молодой человек! Оденьте таки вже шапки, конечно, если не хочете замерзнуть сами себе голову!».
Натрюкачившись на лестницах, парапетах и бордюрах, колесо катилось к набережной и, отдышавшись, глубокомысленно изучало  табличку у моря, гласящую: «Дальше всех не заплывать!».  Уразумев, что заплывать дальше  всех действительно не стоит, колесо терлось о ноги хозяина,  как бы испрашивая, нельзя ли ему прямо здесь, посреди города,  развалиться и вздремнуть.  Так могло бы и случиться: Бабель присел бы на ступеньки, колесо улеглось бы рядом и оба застыли,  забронзовели  бы навеки,  навсегда.
Да только не в этот вечер. Колесо, вдруг, сделало внимательно уши и покатилось дальше. Писатель едва за ним поспевал. И вскоре понял, что так взволновало его друга.  На  Французском бульваре  играл рояль. Бабель приблизился к пианисту, облаченному в черный фрак,  мастерски лабающему блюз и, пораженный, воскликнул: «Мсье  Гершвин,  кого я вижу? Какими судьбами ваша гастроль у нас в Одессе?»
Гершвин,  не прерывая лабать левой, протянул писателю правую: 
- Рад, весьма рад встрече, мсье Бабель. Давненько с вами не виделись. В последний раз, кажется,  это  случилось на площади Сен-Жермен. Вы брали  у кого-то интервью, припоминается.
Совершенно верно,  мсье Гершвин,  - кивнул Бабель. –  Я брал интервью, собственно, у вас, в связи с  мировой премьерой  вашей поэмы «Американец в Париже».
Гершвин улыбнулся и ужарил по клавишам  тему из «Американца». Колесо, восхищенное страстными бродвейскими ритмами,  прилегло  у ножки рояля и прикрыло от наслаждения очи.
- А еще, припоминаю, - заметил маэстро, - вы задали мне импровизацию в ритме рэгтайма на сочиненный вами каламбур: «Qui ne travaille pas, mange». 
Колесо при этих словах вскинулось и возмущенно гавкнуло.
- Успокойся, Колюся, -  писатель потрепал колесо за ухо. – «Кто не работает, тот ест» - вполне безобидный  каламбур. О себе я скромно помолчу, но ты же мой друг.  И  у меня тебе -  всегда тарелка супа!
Услышав слово «суп», колесо радостно  вильнуло.  Бабель вдруг оживился:
- Мсье Гершвин, а не выпить ли нам перед сном чего-нибудь живительного?
- С удовольствием, - ответил маэстро.
- Смею предложить вам  чудесное место, э, мсье Джорж…
- Называйте меня просто Яков, - предложил композитор. - Это мое первое, детское имя.
- Отлично! – Бабель радовался, как дитя. Писатель чувствовал, что этот вечер располагает к хулиганству. – Мсье Яков! Вам надо свежая рыба.   Как говорят у нас в консерватории: «Вы слышите, или вам повылазило?» Ваш бродвейский репертуар, увы, безнадежно устарел.  Идемте на Малую Арнаутскую - к фортмену Феликсу Шиндеру! Держите карман шире, ему есть что вам туда положить. Надо заметить, музыканты Шиндера  принципиально не ходят в парикмахерскую и не ровняют себе голову.  Так что у них не перевелось то, что называется «мозги».   Эти шухерные парни чинят чистейший одесский фольклор,  самый что ни на есть  кашерный  цимес!
И друзья направились в клуб «Деньги вперед!».  Рояль и колесо послушно катились рядом. Висел блаженный ласковый вечер.  В небе зажглись огромные, как блюдца, звезды.  Серебристая Луна выводила на морской глади причудливые дорожки.  Юные русалки, оголяя прелести, манили всех желающих  на морское дно.
По дороге  к клубу маэстро Гершвин, разнеженный запахом моря,  посетовал, что до сих пор не знает, где родился – в Одессе или Нью-Йорке. 
По этому поводу горячо спорят исследователи его творчества.  Что весьма удручает маэстро. В чем он уверен  -  мама композитора, Роза Брускин, правда, из Одессы. И маэстро здесь, чтобы отыскать свои корни.
- Дорогой Яков,  - улыбнулся Бабель, -  это еще что! У исследователей моего творчества и вовсе крыша едет: они так и не отыскали мой прах.
- Так вы умерли? – удивился Гершвин.
Не совсем, - улыбнулся писатель, - но об этом позже. А сейчас идемте пить, есть и живиться одесскими ритмами!
В клубе «Деньги вперед!» стоял  густой дым  кальяна и веселый гармидер. Звучала  разбитная песня: «Дым кальяна, в сердце рана, под мелодию пиано».  Публика мгновенно перекроила песню на свой лад: «Дым рояли, в сердце крали,  не хотели, но бухали!».
В клубе «Деньги вперед!» справляли одесский,  и не только, фольклор  – под гитару,  флейту и ударные. Фортмен Шиндер, узрев Гершвина, пригласил маэстро размять пальцы. Тот охотно, прихватив рояль, вскочил на сцену.
И у лабухов, как называют в Одессе исключительно уважаемых музыкантов, завязалась азартная тематическая чехарда.  Гершвин наяривал «Колыбельную Клары» из «Порги и Бесс», а музыканты в ответ шпарили колыбельную «Ой, ходыть сон коло викон» - и было даже тупому ясно, что это одна и та же мелодия.
Играли «Мурку», Гершвин в ответ – «Мазурку» Делиба. И опять в точку. Мелодии совпадали – тютелька в тютельку. И кто у кого слямзил тему – большой вопрос. 
Докопались даже до сходства гимна «СССР» и «Шаланды полные кефали». И опять тут даже самые тугоухие находили поразительное тематическое родство.  Как говорят на Привозе, глухонемой и тот в курсе.
Одесско-бродвейские мансы   в клубе «Деньги вперед!» гудели всю ночь,  до самого утра. Уже на заре артисты, под улюлюканье и свист зрителей, исполнили хит сезона: «Карман». (Не путать с «Кармен»). У микрофона Бабель и Шиндер,  бахвалясь фирменной хрипотцой, дуэтом выводили: «Стою я раз на стреме,  трымаюсь за карман», и публика,  дружно подпевая, почти не фальшивя, радостно подхватывала: «Как вдруг ко мне подходит неизвестный мне граждан!».
Выйдя на заре из клуба, приятели, довольные и счастливые, побрели к морю,  - колесо и рояль смирно рулили позади, – встречать рассвет.
- Поразительно, - заметил мечтательно  Гершвин, рассматривая золотистую кромку выползающего из недр моря солнца. – У вас и закат, и восход - с одной и той же  стороны.
- Все очень просто, - улыбнулся, растроганный красотой взморья,  Бабель. – Слушайте здесь. Понаехала  однажды в Одессу, в дикие темные времена,  быкота,  и захотелось ей, чтоб солнце всходило - заходило где попало. Но праздник не случился.  В Одессе солнце встает и заходит там, где хотят сами одесситы.  У нас все едино: что заход, что восход, два в одном, - гордо заключил Бабель. 
- Так расскажите, мсье..,  - запальчиво начал  было маэстро...
- Зовите меня просто Исаак, - предложил писатель.
- Да, да,  как пожелаете, - кивнул маэстро.  - Мсье Исаак,  расскажите,  - как вас угораздило потеряться с собственной могилой?
- А это совсем уже просто, мсье Яков, - голос писателя слегка дрогнул. - Подался я, было, в Питер, на заработки.  Видите ли,  в Киеве, будучи студентом,  влюбился я в  очаровательную девицу Евгению Борисовну Гронфайн.  Влюбился пылко, страстно.  И не медля ни минуты -  женился. Красавица жена, дом, дети. Срочно нужны были  средства.  Вот  и подвизался я гастарбайтером в Санкт-Петербургскую газету «Новый Вован». Пошли статьи, рассказы, мгновенная популярность, успех. Максим Горький даже сказал: «Талант!».  Да тут оказия случилась. Завистники-коллеги забросали  редакцию  письмами с требованием судить автора нашумевших рассказов «за порнографию». 
В ход  против модного автора пошел, как говорится, черный пиар. Чтобы замять скандал,  услали меня корреспондентом  в горячую точку, в Донецк,  в отряд ополченцев, под командованием какой-то шантрапы  Димедролы.   А там сразу вопросы: кто такой, откуда? Узнают, что  из Одессы. Значит шпион.  Затолкали в подвал. Били, пытали, хотели вытрясти признание, что я, мол, провокатор и шпионю в пользу НАТО.  Я, если честно,  вначале не понял. Думал – розыгрыш.  Я им говорю: «Перестаньте сказать.  Вы кого за адиёта  держите? Я такой же натовский шпион, как вы кванджунский* гицель!»
Особенно зверствовал некто Киви, главарь группировки «Сомали».  Каждый раз перед допросом сей резвый горный скакун ставил на стол ящик «Саперави», наливал вино в антикварный рог, инкрустированный драгоценными камнями. Зарядившись, надевал армейские берцы, весом два кило, набрасывался на пленника и месил его ногами.  Включал лезгинку, снова заряжался «Саперави»  и, танцуя вокруг поверженного, стремительно метал в него ножи. В финале допроса становился на стол и с триумфальным ревом прыгал  несчастному на голову.  Говорили, этот ханыга  был неутомим и ухайдакал, шкиля макаронная, бог весть сколько народу.  Берцы, и те не выдерживали, разваливались к концу «боевого» дня.
Что вы думаете, мсье Яков, эти обер-поцы,  в конце концов,  приговорили меня,  известного всей стране  писателя  Бабеля,  к высшей мере,   вывели на затрушенный двор и расстреляли.  Кинули, словно какую-то шваль,   в грузовик с пометкой «Груз 200» и доставили  в Подмосковье.  Где и погребли - на Донском кладбище, в общей могиле №1,  вместе с другими  безвестными жмуриками. 
Представляете, мсье Яков, я даже ничему не удивился.  Потому что за долгие месяцы плена ко всему привык. Привык к тому, что меня били. И других били. Всех били и всех расстреляли.  Тысячи. Миллионы. Просто так.  За ни за что. Оказывается,  мсье Яков, и к беспределу можно привыкнуть.  О тех, кто меня убивал, не хочу сказать ничего плохое, дай бог им здоровья, но это такие паскудные люди…
Бабель вздохнул, будто сам не верил в то, что рассказал.
- Так бы я, мсье Яков,  и сгинул без вести.  Если бы не мой спаситель, - Бабель погладил по брюшку осклабившееся колесо, -  истинно говорю, не стоять бы мне с вами на Приморском бульваре.
- И кто же вас спас?  - Гершвин с недоверием смотрел на писателя, недоумевая, что тут к чему – какие-то Димедролы, ополченцы, шпионы…
- Вот это самое колесо меня же и спасло, - улыбнулся писатель. –  Мой преданный друг, миновав кордоны боевиков,  проскользнув мимо растяжек, мин,  бдительных фээсбэшников, добрался до самой до Москвы,  разыскал свежую могилу, взрыхлил ее и вытащил меня на воздух. Затем, взвалив мое еще неостывшее тело на свои хрупкие плечи, взмыл в небо, и, увернувшись от снайперских пуль, доставил писателя Бабеля прямо сюда, к родному берегу. Вот такая история.
- Да, удивительно,  какие чумовые финты только не преподносит нам фортуна, - вздохнул Гершвин.  Друзья помолчали немного - каждый о своем.
- А что, маэстро, куда думаете  - гастроль теперь? – спросил, зевнув, Бабель. Ему хотелось спать. Писатель устал.
Думал податься в Питер.  Поискать там свои корни, - ответил Гершвин. - Мой папа, Мойше Гершовиц, - родом из Санкт-Петербурга. Но теперь передумал. Вдруг и меня арестуют и расстреляют - как американского шпиона. Я так понимаю, обстановка в Питере теперь не фонтан.
- Совершенно верно, маэстро. Ваша гастроль может подождать. Или никто за вас не ручается.
- Тогда разрешите откланяться, мсье Исаак, мне пора в Бруклин,  - Гершвин подошел к своему роялю и завел двигатель.
Ваш «Нью-Бехштейн»,  - заинтересовался  технической новинкой писатель, -  как вижу, многофункциональный?
- Абсолютно, - кивнул Гершвин. –  Всюду поспевает. И как внедорожник, и  субмарина, и сверхзвуковой самолет. Его возможности безграничны. Я  их только изучаю. Прощайте! И не поминайте лихом.
Маэстро лихо вскочил в рояль.  «Нью-Бехштейн»,  разогнавшись, оторвался от тротуара, ножки плавно убрались внутрь, крыло затрепетало, и транспортное средство, ревя хард-роком,  взмыло в воздух.
Писатель Бабель, помахав на прощанье другу шляпой, присел на ступеньки и, омываемый лучами восходящего солнца, забронзовел.  Рядом покорно застыло его судьбоносное колесо.
Теплый морской бриз  шептал на ухо что-то нежное, вечное:
- Да, да, конечно… Можно сменить свое имя - на иное, и свой город - на иной… Но  ритмы Одессы…  Их  биение, неповторимое,  животворное - здесь, и только здесь, у самого Черного моря.

прим.)
балабайка – петух
латкесы – драники
Гулак Артёмовский, Исаак Бебель и Анна Ахметова – перлы презика Януковича.
кванджунский – от г. Кванджун,  Южная Корея