Телефон зазвонил снова. Гудки нервные и нетерпеливые, как мячики отскакивали от стен комнаты, продолжая звать и звать.
И уже ничему не удивляясь, я поднял трубку.
Звонила Люба, Любушка, Любовь. Услышав её, пытался найти нужное слово для приветствия, замешкался на мгновение, и эту тишину услышала моя первая половинка, как иногда серьёзно её называл.
– Ты что, не рад мне, не рад моему звонку, – сдержанно спросила она.
Мне показалось, что голос Любы дрогнул, она стала дышать чаще, выдавая волнение. Я успокоил её сразу, сказав, что испытываю радость не от дребезжащего звука допотопного телефона, а от нежнейшей мелодии её голоса. И обрадовался бы ещё сильнее, если бы смог поцеловать её маленькую ручку, сжимающую телефонную трубку в то мгновение, когда её хозяйка задаёт мне (хотел сказать: дурацкие вопросы) такие милые вопросы. Голос Любы поднялся с колен, встал со мною вровень и заглянул в глаза моего сердца. Они не врали. Я действительно был рад слышать голос дорогого мне человека, находящегося так далеко – где-то на другом конце земли, но помнящего и любящего меня.
– Ты там, наверное, не скучал? – мягко спросила Любовь.
Врать надо уметь. А я умел не только врать, но и выкручиваться. Ни один вопрос не мог застать меня врасплох, если, конечно, он не касался ядерной физики или моих сокровенных тайн. Я выпалил сразу, почти не раздумывая, что скучать было некогда, так как всё время думал только о ней. Люба осталась довольна – это было не только слышно по игривым ноткам в её голосе, но даже каким-то непостижимым образом видно сквозь пространство, разъединяющее нас. Разговор плавно перешёл на другую тему – о деньгах и её скором приезде. Ждать оставалось совсем недолго, чему я искренне обрадовался. С Любовью меня связывало не только желание быть вместе, хоть наши взгляды чаще не совпадали, чем приходили к общему знаменателю. Мы часто спорили, иногда ругались. Казалось что обида – дочь непонимания – это навек, но стоило только представить, что именно этого человека не будет рядом, как всё делалось маленьким, отодвигалось на второй план, забывалось, растворялось в воздухе, исчезало из памяти и выветривалось из дома. Нас связывало магнитное поле любви! Откуда оно взялось, ни я, ни хозяйка моего сердца с ключами от всех желаний, не помнили. Может, мы его придумали сами или нам его подарили при рождении. Хотя, Любаша уверяла, что однажды мы читали чьи-то стихи вслух и нашли этот образ. О поэте забыли сразу, а вот его чувство осталось и стало жить, притягивая нас друг к другу. И где б мы не находились, далеко ли, близко ли, как бы ни убегали в разные стороны, магнитное поле любви возвращало нас в объятия друг друга. Бывало и так: дороги заметали снега; звёзды закрывали грозовые тучи; налетевший ветер поднимал пыль до самого неба; ночь без любимого человека превращалась в вечную тьму и муку. Бывало и так! И тогда приходило великое отчаяние и сильно сдавливало горло… «И вот ни крикнуть, ни вздохнуть, – я позвоню кому-нибудь…», – всплывали в такие минуты где-то в глубине сознания известные строчки. А куда звонить, если вместо дорог – снега, вместо звёзд – тучи, вместо мира – пыль, а вместо радости – вечная тьма и мука, лишавшая всякой надежды на скорую встречу. И вот тогда, когда уже надеяться было не на что, на выручку приходило магнитное поле любви. Оно не выпускало нас из своих крепких объятий и на смену отчаянию приходило понимание, что не суждено было нам упасть на чужбине, упасть и пропасть навсегда, пропасть, как парусу вдали морской, пропасть, как воину в безвестности, пропасть, как шагнуть в пропасть. Эти объятья были спасательным кругом. Поняв это, я написал самое короткое и самое любимое стихотворение:

Обнял тебя, как будто домой возвратился!

Пока я размышлял, Люба продолжала щебетать о какой-то, как мне казалось, незначительной чепухе. Но эта чепуха её радовала, поэтому я и не перебивал ей настроение. Время от времени собеседница входила в такой раж, что начинала повизгивать от удовольствия. Повизгивая в ответ и завидуя ей неизвестно в чём, я думал о том, когда всё это началось, откуда и какими ветрами занесло Любовь в мою судьбу. «Откуда? Откуда?», – стучали в голове кузнецы, выковывая непостижимый для моего понимания вопрос. Ведь не бывает в жизни так, чтобы раз и навсегда? А, может, так и устроена жизнь – раз и навсегда! Одним дают богатство, другим власть и только потом раздают то, что осталось – души и сердца? И пока нам не дали их, мы не знаем о себе ничего, не узнаём даже самих себя, отразившихся в зеркале витрины. А потом долгими бессонными ночами пытаемся вспомнить своё же лицо, промелькнувшее в толпе, взгляд, заставивший нас споткнуться на ровном месте, чувство, рождённое вспышкой молнии – ещё не разгаданное, но уже предощущаемое, как у Блока:

«Предчувствую Тебя. Года проходят мимо —
Всё в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне — и ясен нестерпимо,
И молча жду, — тоскуя и любя.
Весь горизонт в огне, и близко появленье,
Но страшно мне: изменишь облик Ты,
И дерзкое возбудишь подозренье,
Сменив в конце привычные черты.
О, как паду — и горестно и низко,
Не одолев смертельныя мечты!
Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
Но страшно мне: изменишь облик Ты».

Давно, ещё до знакомства с Любовью, было и у меня ощущение, что встреча, главная встреча с чем-то большим и важным ещё впереди. Случайные девчонки, как бабочки порхали вокруг, те, что посмелее, садились на руки, не боясь опалить свои крылышки и обжечь бархатные лапки. Другие, что поумнее, улетали сразу, а некоторые дурочки оставались. Я ловил их без труда, усыпляя ласковым красноречием доверчивое девичье сознание, а потом накалывал хрупкие существа на булавку и аккуратно помещал пойманные создания на мягкие подушечки своего удовольствия. Но были и такие, что проносились мимо необузданными вспышками молний. В памяти их черты остались размытыми огненными пятнами вечнолетящими в неоглядную даль.
– Что это ты притих, стихи пишешь или спишь? – услышал я в трубке.
– Да… нет… Голос твой слушаю, и тебя вспоминаю!
– Получается?
– Да, вот вспомнил то, что можно только придумать. Может, я и тебя придумал? Твои руки… Глаза… Когда я впервые тебя увидел, то сначала увидел не тебя, а твой взгляд. Он не пронзил меня, как писали в старину, он ослепил меня. Вспыхнул так, что весь мир куда-то исчез. Вокруг было темно, и только ты сияла как свеча, делая тьму ещё глубже. А потом из глубины зазвучал твой голос. Да и сейчас мне кажется, если я закрою глаза и протяну руки в пустоту, то там, в глубине бесконечного ничего я обязательно найду тебя, такую же, как тогда в наш первый день знакомства.
– Ты всегда умел рисовать словами, – услышал я. – На эту наживку и поймал меня. А как стихи, пишутся?
– Муть всякая:

Жил да был Крокодил.
Он Чуковского родил!

Что ты смеёшься? Это серьёзные, правдивые стихи о нашем детском Стивене Кинге, писавшем о злых существах, ненавидящих друг друга:

Нам акула Каракула нипочём, нипочём,
Мы акулу Каракулу кирпичом, кирпичом,
Мы акулу Каракулу кулаком, кулаком,
Мы акулу Каракулу каблуком, каблуком!

Помнишь?
– Конечно, помню, с детского сада и не только это. А насчёт серьёзных стихов ты пошутил?
– Пошутил, но я их напишу, ты же знаешь!
– Да, знаю. Я верю в тебя. Но тебе пора прекратить играть роль, написанную самому себе.
– Но ведь лучшего актёра для этой роли не найти!
– Ну и что? Забудь слова и всё.
– Не хочу, вошёл во вкус, – засмеялся я. – Действие развивается стремительно, роковой треугольник, гипотенуза печали. В первом акте хочется водки, во втором пива, в третьем джин с тоником. Всё как в жизни! Если в первом акте на столе лежит пачка сигарет, то в третьем сигарету обязательно кто-то стрельнет. Зрители то замирают, вслушиваясь в каждое слово, то вздрагивают, под натиском эмоций! Плачут! Смеются! Играют вместе со мной в любовь и ненависть! То сидят, как загипнотизированные, то следят, как я подхожу к рампе и разговариваю с темнотой зала, раскрываю ей душу, корчась в диких судорогах от желания продлить мгновение самоистязания и стриптиза чувств. А потом темнота начинает хлопать тысячами ладоней. В зале зажигается свет, и тут я вижу, что он пуст. Никого!
– Странная пьеса!
– Моя! И написал её, ты права, для самого себя специально и назло всем. А предчувствие, что это именно так и есть всё чаще и чаще не даёт мне спать ночами. Мне кажется, что дождь размыл мою память, смыл все чувства. Мне странно слышать, что некоторые люди называют этот дождь временем. Почему? Я не могу понять, и моя душа мечется из одного чёрного угла моей небольшой квартиры в другой, такой же чёрный и безнадёжный. Мне до боли в груди хочется вскочить и включить свет, а потом лечь, закрыть глаза и погрузится в самого себя, в то, чего больше нигде нет. Во вселенной много чёрных углов, можно бегать веками, а себя так и не найти. Единственное место, где меня можно отыскать – здесь, на Земле. Я не только знаю это, я чувствую это. Недавно родились две строчки, продолжение которых не знаю:

Земля моя, ты мой причал,
мой храм, воздвигнутый в пустыне!

Так знаешь, сначала даже испугался. Это так не похоже на меня. Я реально, а не в какой-то там витрине, не узнал самого себя! Представляешь, брёл по свету, повстречал случайно на Земле себя, и не узнал! Дикое чувство! А ещё говорят, надо посмотреть на себя со стороны. Только, вот, как найти эту самую сторону? Но иногда мне кажется, что всё-таки смогу её найти. И знаешь, что увижу?
– Что? – еле слышно выдавила из себя Люба.
– Увижу маленький, незаметный почти, поджавший ноги, сидящий в кресле с телефонной трубкой в руке сгусток энергии. Я не думаю, что этой энергии хватит, чтобы осветить весь мир, но чтобы согреть руки уставшему путнику должно хватить. А ещё я думаю, что именно этот путник и стрельнёт сигаретку в третьем акте, после того, как монолог главного героя утихнет навсегда, и тишину разорвут крики: «Браво!»
– Жуткая пьеса! – выдохнула телефонная трубка.
– Ну, так уж и жуткая? – не согласился я. – Но что это мы, всё обо мне и обо мне. Я хочу о тебе! Хочу сказать, что очень рад слышать твой голос, предощущать тебя всё больше и больше. Я могу и не выдержать. Сойду с ума от одиночества. Ты приедешь, а я даже соображать не буду, что ты возвратилась.
– Не говори глупостей! Типун тебе на язык! Ведь я тоже скучаю до безумия, скучаю так, что ещё немного и начну бросаться на людей как взбесившаяся собака либо кинусь писать стихи. Первую строчку уже написала:
С деревьев ночью птицы улетели…
– А дальше и не надо ничего писать, и так грустно! Боюсь, что дальше уже будет больно!
– Наверное, ты прав. Знаешь, мне жаль, что ты прячешься за своими шуточками, как провинившийся мальчишка прячется за шкафом от родителей. Забиваешься в норку, когда боишься чего-то большого – темноты или своих мыслей, своих настоящих чувств. Самого себя настоящего, а не шута, за которого ты хочешь, чтобы все тебя принимали.
– А я и не боюсь. Просто за шкафом мальчишке всегда есть, чем заняться. А насчёт шута, вспомни, что говорил шут королю Лиру: «Один в дурацком колпаке, другой без колпака…» Я это хорошо запомнил!
– Ты-то помнишь, а вот человечество пытается забыть злую шутку гения!
– Делая вид, что эти слова к нему не относятся.
– Точно! Ладно, философ, скоро будем вместе. Наденем свои колпаки и пойдём по улице, взявшись за руки. И знаешь, что я тогда тебе скажу?
– Что?
– Полюби наконец-то себя! Дай шанс герою своей пьесы увидеть в зале зрителей. Они будут все в колпаках – шут ведь прав. Жаль, что «сильные» мира сего думают иначе. Помни, что жизни суть проста, как сказал поэт: «Его уста. Её уста…» Всё! Целую и кладу трубку!
*
Автор иллюстрации Алиса Москвичёва
*
Отрывок из романа "Ан-24, или до 18.00 читать строго запрещается"
(Опубликован в альманахе "Слобожанщина-2015").