В   византийском   имперском   просторе
тоже   Сирия   ведь   была,
нам   неведома   в   счастье   и   горе,
но   в   любви,  как   роза   цвела.

И   в   любви   признавались,  как   пели,
как   дышали   страстью   дорог,
как   три   чувственных   менестреля
знать   не   знали   про   Таганрог.

А   один   в   словах   был   с   размахом,
очень   пафосный   был   певец,
жил,  как   пел,  как   будто   бы   страха
не   знавал   ни   в   чём   молодец.

Под   созвездьем   рождён   азартным,
в   состязаньях   певцов,  без   труда,
побеждал,  да   так,  что   вся   зависть
становилась   лежбищем   льда.

Но   однажды   он   изменился,
казнь   увидев,   где   человек
в   смертный   час   горел,
но   не   злился
на   огонь   не   смертный   вовек.

С   той   поры   он   стал   невозможным,
не   певец,  а,  впрямь - Дон-Кихот:
по   всем   тюрьмам   цепи   корёжа,
и   не   песней - действием   горд!

Время   шло...  И   вот   из   Царьграда
он   поехал   в   диво-Дамаск,
цепь   событий - словно   награда,
как   замена   девичьих   ласк.

Но   в   дороге,  возле   Аллепо,
бедуины   на   скакунах
окружили,  словно   бы   вепри,
что   послал   к   Аллепо   Аллах.

"Вот   она  -  расплата   до  срока" -
пронеслось   в   голове   певца...
Сразу   стало   так   одиноко,
ласки   вспомнились   без   конца.

Вдруг   один   бедуин   полынно
целовать   стал   руку   певца,
и - как   в   облаке   анилина -
солнце-солнышко   без   лица.

-  Ты   не   бойся,  я   тебя   помню,
как   в   тюрьму   ты   петь   приходил,
нас   погнали   в   каменоломни,
и   я   цепи   камнем   разбил.

На   лице   моём   столько   пыток
и   рубцов,  и  клейм   не   от   слёз,
что   не   будут   ливнями   смыты
и   не   скроет   пыль   от   колёс.

Поезжай   в   Дамаск   аль   в   Аллепо
там   у   девушек   рай-глаза,
лица,  словно   чистое   небо,
и   всех   ангелов   голоса!