(литературный анекдот в стиле Д. Хармса)
Как-то жил себе, поживал, горя не знал Федор Достоевский, потомственный дворянин,  верил себе в царя и Бога, как вдруг, бац, случилась пролетарская революция. И вот идет писатель вечерком по Москве,  а сам в уме  сочиняет  роман о венецианской гламурной жизни.  Как тут навстречу ему - Луначарский.
- Куда идешь, - говорит Луначарский, загораживая дорогу писателю,  - полураздавленный ты мещанин?  Не додавила тебя, такой сякой ты разночинец,   пролетарская диктатура? 
Достоевский – раз, в сторону. И Луначарский за ним. Не пропускает писателя. И продолжает доставать – донимать его:
-  Все кропаешь романы плутовские по ночам? Нацелился, небось, на моральное истребление нашей   революции?
Достоевский  нахмурился да  только и сказал:
- Вот, бес,  сбил с мысли, -  и пошел себе дальше. А Луначарский как стоял, так более и не шелохнулся.  Застыл, будто соляной столб.
В другой раз идет Федор Достоевский поутру по Москве, садится на скамейку и достает томик Пелевина. А сам в уме сочиняет роман о венецианской гламурной жизни. Только начал  читать заглавие, как тут подсаживается к нему вице-премьер Рогозин. И говорит писателю:
- А вот объясни мне, дружище, - а сам все по сторонам оглядывается. -  Ты же философ. Отчего мы снова во враждебном окружении?  Россия, как всегда, в опасности. Враг - повсюду. 
Говорит, а сам все оглядывается. А потом пристально смотрит на Достоевского и  начинает доставать-донимать:
- А сам ты, дружище, на что это намекаешь  в «Братьях Карамазовых»:  «Кто не желает смерти отца»?
И снова оглядывается. И уже шепотом:
- Уж не о Самом царе батюшке  идет  речь?  - и отсаживается от писателя подальше. - Я вот так думаю,  братец, пора тебя отправить на Луну. Сбросимся тебе  всем миром на ракетное топливо -  в одну сторону. Хоть какая-то будет польза  отечеству от космической промышленности. И философствуй себе на Луне   – хоть до скончания века. Вражья душа ты такая.
Федор Достоевский нахмурился да только и сказал:
- Вот, пиндостан, сбил с мысли, - захлопнул книжку и пошел себе дальше. А  вице-премьер  как сидел, так более и не шелохнулся. Застыл, словно соляной столб.
Идет в следующий раз  Федор Достоевский в полдень  по Питеру, а впереди себя толкает тележку, груженную сочинениями Гомера, Корнеля и Расина.  А в уме сочиняет роман о венецианской гламурной жизни. Тут навстречу ему в Chevrolet едет  Белинский. В салоне гремит музыка.
- Эй, Федор, все читаешь? – достает  писателя  Белинский, кричит, донимает. - Умней всех хочешь быть? Да ты оглянись! Выбрось этот хлам! Теперь уже другая жизнь!
Оглядывается по сторонам писатель, а вокруг – сияет реклама, кричит реклама. Народ бежит с наушниками, говорит по телефону, кричит по телефону. В кафе, на лавочках, в офисах народ  сидит за компами.  Проносятся машины, играет музыка, кричит музыка.
Федор Достоевский нахмурился, да только и сказал:
- Бедные  люди. Сбил с мысли,  - и пошел себе дальше. А Белинский, бедный, тут же застыл. А за ним застыл и весь народ – как соляной столб.
Как-то осенью затеял Петрушевский переворот в России. И подбил писателей, Достоевского в их числе, обрядиться в ряженных. Надеть цветные балаклавы,  войти в собор и спеть: «Боже, царя гони».
Однако, как только «петрушевцы» вошли в церковь и  стали петь-плясать, как их схватили, запихнули в «автозэк» и с сиреной доставили в Петропавловскую крепость.  Скорый на руку Суд  лишил  заговорщиков   всех чинов, состояния и приговорил  подвергнуть  казни  расстрелянием из  лазерной пушки.
Выслушав приговор,  Достоевский, непрерывно сочиняя в уме роман о венецианской гламурной жизни,  нахмурился да только и сказал:
-  Сбил с мысли, идиот,   - и судья в одно мгновение  превратился в соляной столб.
На казнь «петрашевцев»   доставили на Семеновский плац.  Вел репортаж с места казни  «online» тележурналист Киселев.
Приговоренный Григорьев, не дожидаясь расстрела, взял да и сошел с ума. А Львов,  хорохорясь, сказал Достоевскому: «Nous serons avec le Christ» - мы будем с Христом.
На что писатель ответил:  «Un peu poussiere»  - горстью праха.
А Киселев тем временем  с ликованием вещал:
- Уважаемые телезрители,  внимание на экран! Уникальный момент! Чинившие заговор против  Царя  нашего батюшки бэндеро-фашистские, хунто-радикальные элементы через мгновение будут испепелены!
Достоевский же, непрерывно сочиняя в уме пьесу,  хмуро заметил:
-  Вот, жид Янкель, сбил с мысли!  -  и Киселев  тут же  замер в неподвижности, как соляной столб. Разом с лазерной пушкой.
Прибыв после недорасстрела на каторгу,  в острог, Достоевский немедля взялся за написание романа о венецианской гламурной жизни  – в уме.  Приходит писатель в острожную баню.  Глядь, а на банной полке сидит в цепях  писатель Солженицын. И в уме сочиняет «ГУЛАГ».  Достоевский не стал сбивать коллегу с мысли, и принялся далее творить.
Тут видит - на полке парится Ходорковский. Холеный такой бизнесмен.
- Веничком мне спинку побей,  философ, - говорит бизнесмен.  А веничка-то никакого вокруг нет. Привык, видать, барин на воле к роскоши.
- Да ты не волнуйся,  философ,  я не сумасшедший, - говорит  бизнесмен.  – Ты за что сидишь? На царя руку поднял? Я вот тоже. Замахнулся было  на престол – в мечтах.  А царь просек это дело и объявил меня вором. Говорит: вор должен сидеть. Вот теперь и сижу.
- Честный вор, - заметил задумчиво Достоевский и мысленно попарил бизнесмена пихтовым  веничком.
Тут вмешалась в дело гламурная певица Мадонна и стала шуметь на весь мир, заявляя, что пение  в прикиде Петрушки является  не более чем креативным рекламным ходом. И в знак солидарности с «петрушевцами»  давай и себе обряжаться в кожаную  балаклаву, бюстгальтер и шорты,  влезать  на крест  и креативно  тусить  в мировом турне.
Мадонна вскоре выхлопотала Достоевскому  билет на свободу и  место  рядового  в 7й Сибирский линейный батальон. 
Вдохновленный женским вниманием, писатель сочиняет верноподданническое стихотворение в адрес  Мадонны,  леди Обамы и леди царя батюшки.    Засим  был пожалован  ему чин унтер-офицера.
Ободренный повышением, Достоевский звонит генерал-адъютанту Тотлебену,  герою  обороны Крыма от укро-фашистов, умоляя его похлопотать перед царем-батюшкой. И вскоре философ  произведен  в прапорщики.
На радостях писатель, забыв о былых горестях, подцепив некую гламурную девицу Аполлинарию, рванул в Баден-Баден, где, мысленно сочиняя роман о гламурной венецианской жизни, в первый же вечер спустил  оклад прапорщика в рулетку.
Аполлинария, систематично  доносившая полиции сведения о неудержимом азарте, растратах писателя и баснословных долгах,  была застигнута им в тот момент, когда совершала по скайпу донос.  Достоевский, нахмурясь, переспросил:
- Что ты сказала, милая? Игрок? - и девица Аполлинария немедля превратилась в соляной столб.