рассказ
Когда-то, давно, я был ребенком. И, как все дети в бывшие советские времена, став жертвой социалистической моды, добросовестно, три раза в неделю, посещал музыкальную школу. Лучшая школа в городе - номер один - находилась в самом красивом месте города. Это была центральная часть. Поэтому ее так все и называли: центр.

Люди любили центр и гордились причастностью ко всему, что там происходило. Часто люди спрашивали друг друга: где вы покупали эту ткань, посуду, кофточку? И им с гордостью отвечали: в центре. Или, встречая очень нарядных людей, спрашивали: куда вы направляетесь? И им отвечали: в центр. А что там сегодня? Там новая картина - "Анна Каренина". Стояли два часа в кассу, и нам достались последние билеты. Ах!

Все, что происходило в центре, было важным, значительным, священным.

В центре располагались идеально ровные, чистые улочки. Из окон первой музыкальной школы слышались звуки рояля. И было на улицах центра множество старых акаций, молодых каштанов, аккуратно постриженных кустарников и пестрых, красочных клумб.

Город, в котором я родился и жил первые годы своей жизни, был таким чистым и умиротворенным, что жить в нем было просто невыносимо. Отчего так? Долгие годы я этого не понимал. Но мне всегда казалось, что мой город замечателен только одним: здесь можно тихо жить и ждать смерти.

После урока в музыкальной школе я обычно не спешил домой и бродил по старым улочкам, в надежде сделать какое-нибудь занимательное открытие. Но кроме красивых деревьев и клумб, я ничего не находил.

Казалось бы, меня должны были увлечь обычные мальчишеские игры. Но первая же попытка совершить удивительный подвиг и прославиться закончилась бесславно.

Вместе с друзьями мы залезли в огражденный высоким забором двор железнодорожного депо, где цвела роскошная белая сирень, и наломали, каждый, по огромному букету. Мы думали подарить сирень девчонкам с нашего двора и похвастаться перед ними своим геройством. Потому что это была особенная сирень - белоснежно-кудрявая, единственная - на весь город.

Но бдительный сторож увидел наше геройство, быстренько нас догнал и отобрал все букеты. Затем отыскал наших родителей, и вышел грандиозный скандал. Но до милиции дело не дошло. Скандал замяли, хотя кое-кому из наших мальчишек по шее все-таки попало.

И этот позорный разбойничий рейд раз и навсегда отбил у меня охоту заниматься выдающимися проделками в городе, где даже ломающиеся ветки сирени производит такой шум, что будят железнодорожных сторожей.

Я уже говорил, что мог часами прогуливаться по центру города, любуясь его зелеными аллеями. И самым красивым местом в центре был спуск к набережной. Отсюда открывался великолепный вид на величественный Днепр.

Куда бы я ни шел, меня так и тянуло к улочке, выложенной брусчаткой, которая торжественно спускается от центра вниз, к сверкающей изумрудной реке, заворачивает к молочным песчаным пляжам и растворяется в бесконечной зеленой набережной.

Казалось: здесь, в ослепительной, райской красоте, обязательно должно произойти что-то удивительное. Но древняя могучая река, возлежащая в песчаных берегах и заливных лугах, жила своей многослойной жизнью, покойной, скрытной, интересной разве что только любителям рыбной ловли.

На зеркальной водной глади, в застывшей тишине, с утра и до ночи неподвижно восседали в своих крохотных резиновых лодках местные рыбаки, прикрывшись от лучей палящего солнца белыми кепками.

И от вида множества этих безмолвных и неподвижных фигурок, замерших с удилищами, тянуло в сон. Казалось, что рыбаки сидят на реке целую вечность. И никогда и ничего больше не произойдет. Всегда будет река, лодки и белые кепки. От этого мирного пейзажа хотелось куда-то сбежать. Куда-то, где что-то движется, происходит, а ты - в гуще выдающихся событий.

Я не знал, что эта река, этот город не всегда был такими. Раньше, до меня, в город приходили какие-то войска. Столетия, десятилетия назад. Здесь совершались казни и лились слезы. Здесь предавали и совершали подвиги - разные люди в разные времена.

Я не знал, что скоро этот тихий, райский город накроет и испепелит атомная радиация. И на древней реке исчезнут на долгие годы и лодки, и рыбаки в белых кепках. Но это будет уже без меня.

В те юные годы мне было мало дела до исторического прошлого города. И до его исторического будущего. Я жил поиском сиюминутных приключений. Какое мне было дело до того, что кто-то на этих старинных улицах, быть может, когда-то был убит, молил о помощи, был кем-то спасен? Меня это не касалось. Я считал, что эта мирная тишина вокруг - невыносимо тосклива. И ждал потрясающих событий. Которые обязательно должны были произойти. Здесь и сейчас.

Выйдя из музыкальной школы, с нотной папочкой, в которой лежали фуга Баха, соната Гайдна и прелюдия Листа, я неспешно спускался к реке, ждал чего-то, - может быть, появления пиратского корабля, но, так и не дождавшись, разочарованный, уходил домой.

Мне не нравился мой город. Он не побуждал к действию. Он усыплял и топил все замечательные и гениальные идеи. Это был город рыболовных удочек и белых кепок. И звуки рояля, пробивающиеся из окон музыкальных классов сквозь ветки акаций и каштанов, казались здесь нелепыми и бесполезными.

Я не знал, что в ближайшем будущем мода на музыкальные школы пройдет. Дети выкинут нотные папочки с Листом и Гайдном. Вставят в уши наушники, и будут слушать совершенно другую музыку. А школа одряхлеет и покосится. Ее директор, важный и неприступный в гордые социалистические времена, в эпоху зарождающихся рыночных отношений - обнищает и сойдет с ума. Его любимую школу закроют, и звуки рояля умолкнут навсегда...

И, вспоминая, почему же мне так не нравился мой родной город, почему его зеленые живописные улочки наводили на меня неизбывную тоску, однажды, уже много позже, я вдруг понял, что именно так меня в нем отталкивало.

Я всегда это помнил. Но теперь это воспоминание, мучившее долгие годы, прояснилось и стало четким и страшным. Я вспомнил картину, которую помнил всегда, но не догадывался, чем именно она меня так привораживала и ужасала в детстве. И именно она заставила меня сбежать отсюда навсегда, едва я окончил школу. Упаковав чемодан, я, как делают все взрослые, уехал открывать новые города и края.

Теперь я вспомнил точно, до мелочей, этот таинственный, ошеломительный спуск к Днепру. Тихая чистая улочка пролегала между старыми двухэтажными домами. Здесь никогда не было слышно ни семейного звонкого говора, ни смеха детворы. Здесь всегда были покой и тишина.

Возле входа в последний дом на приднепровском спуске стоял простой деревянный стул. Хотя он и не всегда стоял, а только в теплые дни. На стуле сидел древний старик. Он сидел неподвижно. Не шевелясь. Когда я проходил мимо усохшего, отжившего свой век старика, я видел его бледное, неподвижное лицо и выцветшие глаза. Мне казалось, что это призрак. Я не знал, что это человек.

Старик, похоже, видел меня. И следил за мной глазами. Для него это было огромное чудо - увидеть прохожего. Потому что на улице часами, днями никто не появлялся. Ни единая божья душа. Быть может, я был единственным, кто прошелся в этот день мимо его стульчика.

Я не знал, что старик когда-то жил большой жизнью. У него были дети. И он прошел пешком полмира, воюя и наступая. Он где-то путешествовал. Кого-то любил. Но я думал, что это какой-то отживший полусумасшедший, ничего собой более не представляющий.

Он сидит на стуле и никому не интересен. Если он исчезнет, никто этого не заметит. Так я думал.

Но когда я проходил мимо, мне становилось отчего-то тревожно и даже жутко. Старик следил за мной глазами и чего-то ждал от меня. Мне, наверное, следовало бы подойти к нему и поздороваться. И спросить хотя бы: дедуля, как дела? Но я был слишком юн, чтобы сочувствовать. Я был уверен, что этот старик ничего уже не чувствует и ничего более не желает. Поэтому я, ускорив шаг, проходил мимо и вскоре забывал о нем.

А когда, нагулявшись у умиротворенно-роскошного Днепра, и так и не дождавшись пиратского корабля, проходил назад, старик немного оживлялся. Его лицо едва-едва менялось. Он радовался, видя меня, будто встретил старого знакомого. А я, увидев эту странную перемену, пугался и легко взбегал вверх по улочке - к зеленому, цветущему центру.

После летних каникул я возвращался в школу и к новым своим прогулкам по набережной. Но на стуле возле дома уже никто не сидел. Мне казалось, что я кого-то потерял. Кого-то очень близкого, родного, но так и не узнанного.

Позже, еще через год, стульчик снова появлялся возле дома на набережной. И на нем теперь сидела бледная неподвижная старуха. А мне было будто чего-то жаль. Будто меня кто-то обманул. Хотелось подойти к новой хозяйке стула и спросить: а куда же подевался тот старик? Но не спрашивал: я боялся смотреть старушке в глаза. И все-таки любопытство брало вверх, и я смотрел на нее. И снова ничего не говорил, ни о чем ее не спрашивал. Ведь она была такая старая. Может, у нее уже нет ни мыслей, ни слов. А может быть - и памяти...

Старушка же так печально смотрела мне вслед, что я снова отчего-то волновался и ускорял шаг, боясь оглянуться. Мне казалось, что эта призрачно-бледная старушка тянет меня куда-то за собой. Туда, куда я не хочу идти. Куда уходят только незнакомые, ненужные старики. А мне там делать нечего.

И вот, по прошествии многих лет, я понимаю, почему так страшно и тошно было жить в городе, где нет ни пиратских кораблей, ни сирени, которую можно украсть и подарить соседской девчонке, но есть стульчик, где всегда сидит какой-то древний старик и смотрит на тебя с пронзительной, неизбывной тоской.

Каждый раз, возвращаясь в отчий дом, я начинаю задыхаться, желая одного: немедленно упаковать чемоданы и бежать. Потому что это город, где снова и снова возникает призрак, сидящий на стульчике, убивает меня. Я не хочу, я не могу быть призраком. Я не стану им. Нет.

Уезжаю. Открывать новые города и земли. Где мальчишки ломают кусты сирени и дарят букеты девчонкам. И где из окон концертных залов льются звуки рояля. А юные музыканты спешат в классы с нотными папочками, в которых бережно хранят прелюдии Листа и сонаты Гайдна.

Я убегаю. На поиски детства.