Глава 6

- Эй, слышишь, старый, никак человеческий ребенок плачет?

- Причудилось тебе. Какой ребенок? Ведь ночь глухая. Спи.
- Ну и что, что ночь глухая, - маленькие дети и по ночам плачут, так всегда бывает.
- Тихо, подожди, не шуми. И впрямь как будто бы ребенок плачет. Ну откуда ему здесь взяться? Да это же мой брат филин в вишняке развлекается.
- А ведь правда. Это, кажется, он. Значит, снова где- то человек уйдет, покинет свое тело...
- Ладно тебе, спи. Утром поговорим.
Холодное осеннее утро не принесло в давно покинутый хутор никаких изменений. Вот уж много лет день приходит, чтобы смениться ночью, лето - зиму сменит, а потом опять наступит осень.
Хутор омывался с трех сторон маленькой речушкой, а с четвертой - раскинулось поле. На другом берегу реки простиралось село, большое, но невзрачное, с серыми коробками, которым название - дома.
Через хутор пролегала одна главная и единственная улица, по обе стороны которой сохранилось с десяток полуразваленых, осевших хат. Некоторые дворы заросли кустарниками, крапивой и сорняком, и лишь насаждения акации, берез, орешника говорили о некогда существовавших здесь усадьбах. Улица начиналась у реки. Узкий перешеек речушки перетягивала трухлая, развалившаяся кладка (а ведь когда- то был мост).
По центру улицы, чудом уцелевший, стоял дуб, громадный, развесистый. Он могуче возвышался над хутором и был единственным свидетелем жизни в этом заброшенном уголке земли. Заканчивалась улица густыми зарослями вишняка, что соединяли ее с кладбищем, таким же заброшенным, как хутор.
В селе когда-то был большой помещичий дом. От него вверх по речке тянулся сад, который упирался в охотничье угодье. Там находился охотничий домик. А теперь от помещичьего дома нет и следа, сад давно вырублен, и охотничьего дома нет. Лишь аллеи сохранились. Что же так долго удерживало красоту, и что все это погубило?
- Эй, старик, проснулся, аль спишь еще?
- Проснулся.
- Что ж глаза закрыты?
- Да проснулся я давно, а тело дремлет все еще. Много налетался я вчера, устал маленько. Наверное, и впрямь состарился уже. Ведь как бывало раньше? Чуть солнышко проснется - а я уже в полете, лишь изредка на землю опускался. День сгорал, а мне все еще летать хотелось. Торопил ночь, чтоб скорей прошла, почти не спал, все больше охватить, понять стремился. С негодованием думал я над тем, зачем, кому нужна она, ночь, почему прерывают мне полеты? А теперь... Ну, все равно я не старый - я взрослый ворон. Теперь летаю мало, больше сижу. Осмыслить, понять хочу, что я увидел в длительных полетах.
- Ну что же, думай, думай. Да, старик, ты бы слетал к своему приятелю в вишняк. Спроси, чего он плакал этой ночью? Хотя - не надо. Я уже знаю. Вон шепчутся те старые березы. Печаль. Опять печаль.
- Ты меня стариком называешь, а мне и сотни лет- то не минуло. А ты наверняка век третий доживаешь? Помню, я, когда родился в том ольховнике, что был внизу, за болотом, тогда ты был уже старше всех. Про тебя шептались, величали. Ты красив тогда был. Да не в этом дело. Я хочу тебя спросить, так как умом своим понять не в силах, куда девается листва, деревья исчезают? Исчезли ольховники и молода дубрава, исчез и яблоневый сад. Ты помнишь, какой был сад? Но это ведь еще не все. Дома исчезли, хаты, а вместо них?..
- Эх, ворон, да ты и впрямь старик. Не все так грустно, как ты рисуешь. Время ведь у каждого свое. Время - жить, и время - умирать, чтоб снова появиться. Запомни хорошенько. Вся прелесть в том, что время быстротечно. День угаснет - ночь настанет. Но не успеешь ты поспать, как снова утро озарится.
- Что ты мне о времени толкуешь? Я тебя спросил о том, кто виноват, что исчезает...
- Я понял. Не спеши. Все расскажу. С чего начать бы? Вот, пожалуй, с тех времен, как были люди здесь. Ты помнишь? Ведь, ты застал их.
- Да, конечно, помню. Они ведь мало жили. Почему- то в один год все вымерли, а оставшиеся в живых перешли в село за речку.
- Нет, они здесь жили долго. Я помню даже, как они меня здесь посадили, и, как только я пророс, они меня ласкали, лелеяли, обогревали. Ох, это было так давно. Но я начну рассказ вон с той избушки, от меня третьей направо. Я был тогда уже столетним дубом. Примерно, в такое же время года, как сейчас, уж птицы гнезда покидали (я это помню точно), родилась в избушке девочка, и нарекли ее Надеждой. Родители по- своему несчастны были, хотя среди людей другое мнение ходило, но мне дано видеть не то, что сверху, а что внутри у каждого и даже более - я слышу поступь времени назавтра, поэтому, сегодня наблюдаю лишь за тем, о чем вчера узнал... Так о чем же я? Родители Надежды... Их люди поженили против воли. Отца в молодости разлучили с любимой, а мать была еще так молода душой и телом, что понятия не имела о любви, о поцелуях. Так и стояла под венцом, как загнанный волчонок, всего боясь. Что ж, несозревший плод сорвать - он, не созрев, и увянет. Вот и жили долго лишь вдвоем. Покорны были друг другу, не ругались никогда, но и любовь ни разу их не посетила. И дочка родилась вроде невзначай, нечаянно, случайно. Но как бы там ни было, а все же она внесла тепло в их холодную избушку. Наденька росла обласкана и обогрета и, знаешь, очень рано научилась говорить.
- Да что ты! В своем ли ты уме? Разве люди умеют говорить?
- Эх, Ворон, Ворон, черная твоя душа. Ты думаешь, что только мы с тобою умеем говорить, а все вокруг молчит иль извергает грохот звуков? Нет, друг мой, Ворон, у каждого есть свой язык, и все общаются на своем языке. А если надо - все живое может говорить нашим языком.
- А люди? Ведь это самый бестолковый вид здесь, на земле, самый страшный, самый коварный.
- Не надо, Ворон. Ведь ты же совсем не знаешь людей. В своих полетах ты только черное все видишь, да и то сейчас. Но что вчера здесь было - не помнишь. Что ж будет завтра - не знаешь ты. Ведь не зря так долго думаешь над происходящим. Когда закончу я рассказ, ты поймешь, что люди выше нас с тобою. Это нечто между богом и землей.
- Земля - понятно, но что такое бог?
- Слушай, давай все по порядку. Вначале разберемся, что такое человек. На чем же я остановился?.. Наденька училась говорить. Лишь только - только стала на ноги, подошла ко мне, и я услышал: " Ты кто?" - " Я - дерево. Я - дуб" - " А я кто?" - " Ты – человек”. - " Ты откуда?" - " Я - из прошлого" - " А я откуда?" - " Ты - из будущего" - " Значит, ты вернешься в прошлое, а я - в будущее?" - " Выходит, что так" - " Ты будешь со мною дружить?" - " Очень хотел бы"
- Эй, эй, да чтоб не пересохли твои ветки! Чего ты мне наплел здесь - никак я не пойму. Чтоб маленький ребенок желторотый так рассуждать мог, что даже мне понять не в силах сразу!
- Да, Ворон, милый мой дружище, уста младенца изрекают иногда такое, что потом всю жизнь прожить надо, чтоб понять ту истину простую. Вот с этого знакомства и начался путь жизненный Надежды. " Время быстротечно" - помнишь это изречение? - особенно, когда... В то время средь людей бушевали страсти, рушились понятия постоянства, наступали перемены, несшие неведение. В такую смуту детство Нади пролетело как одна минута, как миг радушного пространства, которым насладиться не успел, но остаются в памяти воспоминания. Десяти лет она уже помогала взрослым по хозяйству. О, она так рано развилась: еще двенадцати ей не было, а ни одной вечеринки, что возле меня случались, не пропустит. А когда парубки с девчатами разойдутся, долго еще сидит и плачет. " Надюшка, ты чего горюешь?" - " Ну, когда я вырасту? Когда меня начнут замечать? Вон Ольга на два года старше меня, а со Степаном уже целуется. А Манька - с тремя переспала, хоть отроду всего шестнадцать ей. Между прочим, тайну тебе я открою сейчас. Не расскажешь никому?" - " Слово чести" - " Так вот, пятого дня я взрослой стала”. - " То есть как? В чем выражается у вас эта " взрослость"?"- " Ну, понимаешь, утром встала я, побежала по хозяйству, смотрю, а по ногам кровь побежала. Испугалась. Сразу - к маме. А она только улыбнулась и прошептала на ухо: " Это ничего. Ты стала девушкой" Обидно. Дуб, милый, я взрослая, а меня никто из парубков не поцеловал... Можно на ветках твоих я покачаюсь?" Эх, Ворон, ты себе не представляешь: ничто в мире не может с тем прикосновением сравниться, когда тело девушки, нежное, теплое, чуть влажное, трепетно касается тебя.

II часть

Глава 7

Время к осени клонилось. Днем сухая, жаркая погода, но с заходом солнца потянуло солодом, и к утру неопавшая листва и трава на лугах покрылась изморозью. На небольшом майдане среди улицы, возле ветвистого векового дуба, с наступлением темноты, когда на хуторе все утихло, собралась малочисленная молодежь посидеть на колодках. Девчата иногда песню заводили, даже танцевали, но это редко было, все больше посидят, семечками поплюют, погигикают да и разойдутся: кто по парам, а кто – в одиночку. По праздникам, особенно на святки, веселье было куда звонче. Жгли костры. С запахом дыма разносились запахи сивухи, пирожков, картошки, мяса; музыка была, и были игры; и прыгали, и кувыркались, и до самого утра не утихали песни, пляски, смех. Наденька не пропускала ни одного такого праздника, ни одного вечера. Ведь на колодках молодежь гуляла почти у самой ее хаты. Но вот беда: она всегда была одна. Сверстников на хуторе всего трое было, и жили они далеко: один - в начале улицы, а два других, чуть поменьше, - у самого кладбища, где заканчивалась улица. Правда, этим летом изредка приходили они, и тогда Наденька верховодила себе в удовольствие над ними. Соберутся, бывало, четверо где-то в сторонке (на колодки молодежь детей к себе не подпускала), сядут на травке под тыном – и давай рассказывать друг другу про того, про эту и про ту. Улица на хуторе была для Наденьки первой радостью, жизнью, миром. Ведь она в свои двенадцать лет один лишь раз в город на ярмарку волами ездила, два-три раза побывала в селе за речкой, во дворе пана, - и все. Наденька - любознательный ребенок. От ее взгляда ничто не могло ускользнуть. Кто кого ущипнул, кто с кем перемигнулся, кто кого поцеловал, чья рука под чей корсет или плахту попала, кто был пьян, кто подрался, чья корова иль коза в чужом огороде хозяйничала, у кого курицу хорь съел, у кого овца пропала – словом, все-все знала Наденька, все подмечали ее глаза. А однажды увидела такое (это было месяц тому), от чего всю ночь потом не спала. К полудню дело было. Несла она обед отцу и матери. Лишь крайнюю копну успела миновать, что под дубравою была, услышала вдруг шуршание позади и стон, и дыхание с присвистом. Оглянулась – и присела: Манька, голая совсем, и Васька в одной рубахе. У Наденьки в глазах все потемнело. Затаив дыхание, она тихо и быстро убежала. А ночью все себя корила: "Эх, надо было спрятаться да посмотреть получше, чем дело кончится" Вот с того момента девушку словно подменили. Что-то там внутри проснулось у нее и не давало покоя ни по ночам, ни днем. Вот и сегодня посиделки быстро расстроились. Погарцевав и похихикав немного, все разошлись, не спев даже песни. И осталась Наденька одна у дуба: наплакавшись, прислонившись к стволу дерева, пошепталась с ним о сокровенном. Залезла на ветки, чтоб покачаться и помечтать, глядя на крупные звезды в осеннем прозрачном небе. " Как много звезд, как мир велик, как много на земле людей, а я одна... О, кто-то там по улице идет. Интересно, кто бы это мог быть? Сюда направляется. Ой, мамочки,- бежать, пока не поздно. Нет, поздно, он совсем рядом... Так это ж дядька Николай. Смотри совсем пьяный. Упал. Что делать?" Наденька быстро слезла с дерева, наклонилась над раскинувшимся у самого дуба дядькой Николаем (Николай Захарович был единственным кузнецом не только на хуторе, но и в селе, куда частенько приглашал его пан для мелкого ремонта).

- Дядьку Микола, вставайте, ну, дядьку!
“Спит. Что ж делать? Он же замерзнет здесь до утра. Пойти позвать отца? Сколько крику будет, когда узнает, что гуляю до сих пор. Попробовать тащить? Но он такой здоровый, что я и шага не сделаю. И подымать надо" Кое­-как уговорами, толчками, щипая, закрывая нос и рот, сумела Наденька растормошить верзилу­-дядьку и, когда, шатаясь, поднялся молча он на ноги, потащила за рукав до его двора. Благо, что рядом, по-соседству. Вот и калитка отворилась. Ну, еще немного, скорей до хаты. Нет, силы покидают. " Мабуть, до хаты он не дойдет. Вот рядом клуня, а там сено. Туда его скорей. На сене он хорошо проспится и не замерзнет" Надя одной рукой быстро отворила дверь в сарае, другой за руку держала дядьку Миколу, вошла, стараясь тянуть, чтоб уложить пьяного на сено, но тот уперся, словно столб. "Ну, дяденька, еще шаг один, ну”... – И он из последних сил ввалился в клуню и рухнул прямо на сено. Девочка не успела увернуться, как упала вместе с ним. "Ну и бугай. Чуть не задавил меня, на руку навалился. Ой, что это? Господи! Ой, мама",- Наденька хотела высвободить руку из-под дядьки Николая, и вдруг почувствовала через полотно штанов то, от чего ей сделалось жарко и перехватило дыхание. Немного отдышавшись, Haдeнька высвободилась наконец, перескочила через дядьку Николая, перевернула его на спину, забросила с трудом его ноги на сено, вышла, плотно прикрыв дверь сарая, и медленно направилась домой, поправляя на себе одежду и отряхивая сено.
"А что если он замерзнет? – Подумала Наденька, остановившись у самой калитки. – Да нет, не замерзнет, не так уж и холодно. Однако, надо пойти прикрыть его сеном" Немного постояла в нерешительности, зачем-то оглянулась по сторонам, прислушиваясь, и пошла обратно. Не понимая почему, очень тихо отворила дверь сарая и так же тихо, войдя, закрыла ее. Дыхание становилось учащенным, и маленькое девичье сердечко билось все сильнее. Она мгновенно, на ощупь укрыла сеном храпевшего во всю дядька Николая и заметила, что руки ее дрожат, и, вконец запыхавшись, села рядом, ощущая тепло. Долго вслушивалась, не идет ли кто. Но стук сердца не давал покоя. Ей казалось, что он заглушает богатырский храп кузнеца. И тут рука Наденьки, коснувшись пояса штанов, как бы невзначай расстегнула пуговицу, потом, словно спохватившись, попыталась снова застегнуть, но ничего не случилось. Потеребив рубаху, Надя еле слышно выдавила: "Дядьку Микола, чуете?" Но тот ничего не мог слышать и продолжал спать, похрапывая. Убедившись в бесчувственности дядька Миколы, Наденька обеими руками приспустила и без того слабо державшиеся штаны и в порыве почувствовала в своих ладошках упругую, пульсирующую мужскую плоть. "Я только... Все равно он спит, и никто не увидит". Во рту пересохло, учащенное дыхание невозможно уже остановить. Наденьке снова в который раз вспомнилась сцена под копной. В этот момент что-то проснулось в ее груди, неведомое, и увлекло... Приподняв одежды, она инстинктивно своей плотью потянулась к теплу обнаженного мужского тела... Затуманились глаза, слегка закружилась голова. Какое-то непонятное чувство охватило девушку. Скрип дверей пробудил ее и как будто отрезвил, так что она быстро прикрыла тело спящего богатыря и даже сумела застегнуть одну пуговицу, а потом опрометью выскочила из сарая, плотно закрыла дверь, калитку и, переполненная чувств, направилась к своему дому. ­
Обессилено сев на крыльцо родного дома, Наденька застыла, подперев голову руками; попыталась понять, что же это было, что произошло с нею. Хотелось плакать, но не было слез, хотелось кричать, рвать, бесноваться, но не было сил. Безразличие и апатия ко всему и всем застыли в ее детских, но уже по-взрослому глядящих глазах. Немного посидев, Наденька почувствовала, что замерзает. Вздохнув, поежилась, поднялась и пошла в хату, стараясь не шуметь.

В хате было тепло. В передней в углу под образами висела лампадка, слегка освещавшая комнату своим маленьким мерцающим огоньком. На столе стояла чашка с молоком и тарелка с кашей, все аккуратно было накрыто рушником. За печью на лежанке постанывала во сне бабка, с другой, большой комнаты доносился звук мирного посапывания матери и отца. Наденька, сев на лавку, выпила молоко, хотела попробовать кашу, но услышала, как кто-то из родителей зашевелился. Она быстренько, не раздеваясь, подбежала на цыпочках к печи, легко забралась на нее и сразу же уснула крепким сном, словно провалилась. Легким и сладким был ее сон. А наутро выпал снег.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...