Отрывок из романа "Ан-24, или до 18.00 читать строго запрещается"
(публикация в харьковском журнале "ЛАВА" №24, февраль, 2015 г.)

...Как правило, Ан, Болт и Рабик выбирали столик посредине зала. Со всеми вместе они курили нагло и часто.
– Мне четырёх бокалов хватило, чтобы начать мыслить по-другому, – услышал Ан голос Рабика.
– А если возьмёшь ещё четыре, то и жить начнёшь по-другому, – поддержал разговор заядлый прогульщик.
– Не забудь только водочки хлебнуть, – вмешался Болт. – Но что значит новая жизнь, без нового мировоззрения и первозданной любви к человечеству, которому до тебя нет, и никогда не будет никакого дела?
Столы в баре стояли так близко друг к другу, что не составляло никакого труда дотянуться до соседнего и попросить «чужую» солонку, потому что минут двадцать назад «свою» кто-то угодивший в твой провал памяти уже попросил и не вернул.
Гул стоял, как в прокатном цеху. Молча никто не сидел и даже не лежал. Говорили обо всём кроме литературы, живописи, архитектуры, балета, физики и других непонятных устремлений человечества. Говорили и прекрасно слышали своих соседей. Поэтому всегда с необычайной лёгкостью можно было вмешаться в чей-нибудь разговор и высказать свою точку зрения, к которой, в зависимости от количества выпитого, но всё-таки дорастал коллективный разум, а приползшее на четвереньках одобрение незаметно вырастало до размеров восхищения, меняло свою суть и превращалось в душевные похлопывания по плечу и протяжное мычание в ответ. И что с того, что нарезанная наспех на три части вобла залёживалась на тарелке первые три минуты! И что с того, что на столе из еды стойко держались лишь вырванные с мясом пёрышки, умело извлечённые указательным пальцем пузыри, оторванные одним движением рыбьи головы, а также изжёванные до неузнаваемости сухие рыбьи хвосты.
Друзья гуляли второй час. Впереди маячил третий, за ним мерещился четвёртый. Спешить было не куда, беседа вязалась. Царило приподнятое настроение, душу согревало взаимопонимание, узы братства крепли, стирая социальные, расовые и прочие различия, человек превращался в друга, товарища и брата, единство с миром становилось всё реальнее и реальнее. Близилась нирвана.
За соседним столиком (из-за сигаретного дыма, напоминающим летящий над бездной сошедший с рельсов паровоз) сидели четверо – три девицы под окном (почти по Пушкину, – мелькнуло в голове Ана) и амбал с бронированным взглядом и каменным подбородком.
– Где-то я его видел, – уже не мелькнуло, а засело, и осталось сидеть, как в засаде, в голове Ана.
Разглядывая незнакомца, он мучительно пытался вспомнить, используя милицейскую терминологию, где и при каких обстоятельствах уже видел эту пятитонную золотую цепь на чёрной майке под твидовым белым пиджаком. «Златая цепь на дубе том…» – всплыла в сознании строчка известного произведения, и как будто на каком-то невидимом мониторе повисла прямо над головами посетителей заведения. Слова переливались всеми цветами радуги, включая и драгоценные.
И тут Ан поймал себя на мысли, что «дуб» больше похож на «шкаф», в каменной пасти которого безвозвратно одна за одной погибали густо смазанные кетчупом аппетитные на вид сардельки.
«Шкаф» медленно вылез из-за стола и подошёл к Ану:
– Привет!
– Здравствуйте, – сдержанно и почему-то на «вы» ответил студент.
– Ну, ты даёшь, – выдохнул здоровяк. – Закусывать надо закусками. Ты что не помнишь, как мы на дне рождения у Бухгалтера отрывались, как в ванной закрылись, чтобы у нас последний пузырь водки не забрали на общак?
– Точно, – пронеслось в голове Ана, – был я на дне рождения у своего нового дружка по кличке «бухгалтер» – человека-мешка, набитого под самую завязку деньгами. Был. Пил точно. А напился, скорее всего, с этим «сейфом». Да и глазки эти бегающие хорошо запомнились, и голосок, как из преисподней.
Ан улыбнулся, как можно честнее и со словами: «Ты так похорошел, что я не сразу тебя узнал», подал руку «бугаю».
Сдвинув столы и стулья, новые-старые знакомые бросились в атаку. После десятого бокала и пятого полстакана Рабик забил тревогу, заявив, что водку больше пить не станет: ни под селёдку, ни, тем более, под дичь. А слово «пиво» он так и не смог вспомнить.
–Во, во, во! – единственное, что сумел он извлечь из потускневшей глубины своей памяти.
– Отряд не заметил потери бойца, – «процитировал ситуацию» сквозь зубы Николай (так называли его подружки, пившие наравне с ним).
Все резво заржали. Окрылённый успехом, новоиспечённый шутник от возбуждения стал хватать за руки Ана:
– А ты помнишь, как после дня рождения, все гости выстроились в первомайскую колонну, вместо цветов сжимая пустые бутылки, маршировали по ночным улицам и орали: «Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной в счастье и в гадости…» Помнишь?
– А ты помнишь, – завёлся с пол-оборота Ан, как ты залез в ванную и орал, как сумасшедший, что ты чудо-юдо-рыба-кит? Хорошо, что хоть воду не смог включить! Помнишь?
Ан лукавил. Ту вечеринку он помнил только в самом начале, минут двадцать-двадцать пять. Дальше плёнка памяти засветилась и пришла в негодность.
– Да, хорошо помню, – к удивлению примитивного врунишки, ответил собеседник, сделал паузу, и, проглотив очередной бокал с пивом, добавил:
– А мне нравятся твои стихи! Тогда в ванной с бутылкой в руке ты читал их десятками. Особенно мне запомнилось:
Успокоилась душа,
Жизнь, как пиво хороша…
На следующий день я тоже сочинил:
Если хочешь жить красиво,
Пригласи друзей на пиво!
Ну, что круто?
– К-р-у-т-е-е не бывает!
Воцарилась тишина. И вдруг Ан услышал храп. Оглянувшись по сторонам, убедился, что никто не спит. Храп повторился опять… И – снова.
– Мистика, – вдруг во весь голос выпалил поэт.
Всех передёрнуло.
– Ты чего? – заволновался Болт.
Ан рассказал, что отчётливо слышит храп, но спящих людей вокруг себя не видит. В течение нескольких минут друзья глазами искали спящего невидимку, а одна из девиц, кажется, Ольга даже заглянула под стол.
– Тебе уже хватит, а не то вдруг что-нибудь хватит, – обнял стихотворца Николай.
В ответ тот устало улыбнулся и в очередной раз услышал незримый храп, к его удивлению соблюдающий определённый ритм. «Поэтический храп какой-то получается, ритмически организованный», – размышлял поэт над природой этого загадочного явления. Когда реактивный гул разговоров в пивнушке на мгновение стих, он услышал, что храп идёт из него самого. «Что за чертовщина? Надо точно бросить пить!», – вспыхнуло в голове и погасло где-то в районе правого уха. Через несколько секунд храп повторился, причём на том же самом месте. Ан прислушался, как прислушивается пограничная собака к темноте на дальних и тревожных рубежах нашей родины; прислушался, как охотник прислушивается к дыханию леса, чтобы по едва уловимому звуку распознать свою удачу; прислушался, как музыкант вслушивается в звучание камертона, настраивая свои чувства на нужную волну ассоциаций и незримых параллелей между прошлым и настоящим; впервые с неподдельным интересом прислушался к самому себе и понял, что храпит он сам, вернее, его правая ноздря, задыхаясь от табачного дыма. «А я уже подумал, что «белочка» принеслась на своих проворных лапках, держа в зубах проклятый храп. Надо бросить пить, по крайней мере, сегодня», – решил Ан как раз в тот момент, когда к столу «ползком» подошла тень. Первое, что бросилось в глаза – отсутствие взгляда в её взгляде. У тени были глаза неопределённого цвета, ничего не выражающие, глядящие куда-то за край земли и пытающиеся всё-таки что-то там разглядеть.
Наклонившись над столом, и сделав из ладони лодочку-копилку, тень грубым мужским голосом попросила денег:
Сею-вею я пришёл,
Дайте денег, я пошёл.
– Молодец, – прогремел Николай. – На две монеты насеял. А главное, прикольно, колядовать летом, в жару, когда и впрямь хочется вспомнить о Новом годе: лампочки мигают, ёлки искрятся, салют до утра. Все тебе нового счастья желают.
– А со старым, что делать? – заныла тень.
– А со старым придётся жить дальше! – поддержал словесную инициативу властелин трёх девиц.
Стена табачного дыма качнулась, образовав узкую щель – потянуло свежим сквознячком и откуда-то притянуло чей-то по-комариному писклявый голосок: «Но, самое странное, что после Нового года, встречаем Старый и опять живём в старом!»
Разговор мог бы завязаться и на эту тему, если бы вместе со сквозняком не принесло ещё и странную фразочку, сказанную не знамо кем и где: «Прошлое и настоящее не даёт покоя разуму. И только сердце ощущает всю глубину парадокса времени и переводит стрелки непонимания на свой особый язык, изучая который, мы, не понимая ничего, чувствуем правоту времени, не дающего покоя разуму. И только сердце ощущает всю глубину парадокса…»
– Эй! – как-то неожиданно-резко услышал Ан.
Он оглянулся. Никого не увидел, но опять услышал голос, доносившийся, как ему показалось, издалека. Голос решительно заявил: бытие определяет меня, только после того, как ко мне утром возвращается память. Поэтому пора ложиться спать. «Я выключаю свет», – добавило сознание и вместе с голосом провалилось куда-то вниз...

Иллюстрация Алисы Москвичёвой