повесть Такой красоты Вика никогда и нигде не видела - дух захватывало. Стояла на высокой возвышенности и с восторгом смотрела на простирающиеся в бесконечную даль живописные просторы. Перед ней раскинулись густые леса и сверкающий на солнце, извивающийся лазурной змей, красавец Северский-Донец. И воздух здесь был каким-то особенным - от древнего первобытного мира, отставшего от двадцатого века на миллионы лет. Для полной картины не хватало только мамонтов и динозавров. А впрочем, динозавром чувствовала себя теперь она - диким, ленивым и спокойным. А ведь с какой же неохотой и она, и ее сокурсники, прервав летние каникулы, ехали сюда, в сельскую глубинку, за сотни километров от Харькова. Наивная юность предполагает студенческие каникулы не иначе, как в виде череды романтических приключений у моря, в горных походах, с песнями у костра, поцелуями, любовными признаниями и бурными, судьбоносными романами. А тут, вдруг, надо всем этим букетом желанных удовольствий зачем-то жертвовать - ради поездки в какое-то безнадежно отставшее от всех благ цивилизации, безвестное село. И ради чего? Чтобы слушать нуднейшее пение древних, изборожденных морщинами старух, записывать на магнитофон их архаичное многоголосие, а затем все лето расшифровывать исчезающие артефакты на нотном стане. Скучища. Одно дело - изучать фуги Баха, сложную форму концертов Равеля, гармонию прелюдий Рахманинова, путешествовать по всему Союзу - в Киев, Новосибирск, Москву, Ригу на студенческие научные конференции, участвовать в обсуждении докладов о новаторстве фуг Бибика, пуантелизме Штокхаузена, четвертьтоновой системе Айвза, полистилистике Шнитке, алеоторике Булеза, неоромантизме Пендерецкого, сонорной технике Лютославского, иное - бродить по старым хатам в забытых богом селах, распугивая гусей и кур, и выискивать хранительниц исторических и казачьих баллад. Студенток Харьковского института искусств теоретического отделения вряд ли можно было назвать поклонницами народного творчества. Предмет фольклора представлялся им досадной обязанностью, которую следует изучать наряду с такими занудными предметами, как научный коммунизм и история партии. К тому же преподаватель фольклора - Гнедых Николай Степанович, а промеж студентов пренебрежительно - "Кобыла" - на их взгляд представлял из себя пережиток прошлого, помешанный на старинной песенности, и совершенного странного малого, у которого явно не все дома. Удивительно, как он вообще держался на должности старшего преподавателя Института искусств, ведь вряд ли его можно было назвать - на фоне блестящего состава кафедры истории музыки: профессоров и членов Союза композиторов Украины, - выдающейся интеллектуальной единицей. Более того, кажется, на него и вовсе всерьез никто не обращал на кафедре внимания. Фольклору тут не придавали ни малейшего значения. И данный предмет оставался в учебной программе, скорей, для галочки, чем для научной цели или институтского престижа. Поэтому студенты-теоретики с тяжелым вздохом исполняли программную повинность и с чувством обреченности отправились на фольклорную практику туда, куда велел им крезанутый на всю голову Гнедых, то есть в районный городок Изюм, что в четырех часах на электричке от Харькова - огромного индустриального и студенческого мегаполиса. Зрелище, естественно, почти карикатурное: студентки-практиканты Института искусств с нотными тетрадями, магнитофонами - в электричке, заполненной торговками, возвращающимися домой с харьковского рынка с пустыми бидонами и корзинами. Студентки все, как на подбор, с виду мертвенно-бледные (из-за систематичного недосыпания, тусовок и злоупотребления сигаретами "Opal"), с тяжелыми под обильным слоем туши ресницами, в обтягивающих джинсах - на фоне провинциальных огородниц - румяных, свежих, дородных, в ярких разноцветных платках. Рассматривая поочередно то студенток, то торговок, Вика забавлялась: да, огородницы, среди которых бабы и за семьдесят, в сравнении с бескровными, какими-то ненатуральными юными харьковчанками, выглядят вполне здоровыми, органичными и счастливыми. Вика поймала себя на мысли, что слегка завидует крестьянкам, их колоритности, простодушию и бесхитростности. И, кажется, впервые задалась вопросом: а правильно ли она сделала, что поступила в институт, чтобы днем и ночью корпеть над пыльными учебниками по истории музыки, симфоническими партитурами и задачками по полифонии? А жизнь - какая-то другая, неизменная, природная - проходит мимо, пусть простая, трудовая, но счастливая и уверенная в завтрашнем дне. На этот вопрос был один ответ: может и ошиблась. Но каждому свое. Вика с детства обожала академическую музыку, трепетала при звуках рояля, хора, органа, благоговела перед тайной зарождения симфонического произведения. И представляла свое будущее не иначе, как в гуще мировых музыкальных событий, но никак не на поле клубники или грядках капусты. Нет, нет. Правда, каждому - своё. В Изюме студенты устроились в гостинице "Слобожанский хутор", завтракали клубникой с местного рынка - огромной, сочной, сладкой. Купили, каждая, по килограмму. Объелась. Запомнили её непередаваемый аромат на всю жизнь. Обедали а ресторане "Северский Донец". Заказали самое дешёвое для студенческого кошелька блюдо - окрошку, пятьдесят пять копеек за полпорции. Вкуснятина. За уши не оторвать. Прогулялись на поросшую тыпчаком и ковилой гору Кременец, к мемориалу памяти погибших при героической обороне Изюма в годы Второй мировой. Подивились каменным бабам - грандиозным статуям времен скифской цивилизации, свезенным со всей округи и установленным на вершине горы харьковскими археологами. .А "Кобыла" тем временем сделал в изюмском магазине запас "чернил" - шесть бутылок дешевого виноградного вина с неказистой наклейкой "Портвейн 777". И вечером раздал каждой практикантке по штуке, всего щесть, так как самому, сказал, все не донести. На вопрос: зачем - сообщил, что позже обьяснит. Вике показалось это странным - преподаватель фольклора хоть и не совсем нормальный, но все же работает в сфере высокой науки, а "чернило", как известно, пьют самые грубые и далёкие от культуры слои населения. Но преподавателю видней, раз надо, так надо. Вечером, в гостинице, когда собрались вместе на ужин, одна из девчонок - интеллектуалка и вундеркинд Ленка Кривонос (она на занятиях записывала трехголосные диктанты по сольфеджио с одного прослушивания) - достала припасенную бутылку медицинского спирта (экспроприированную тайком из аптечки своего отца фармацевта). И предложила девчонкам отметить начало фольклорной практики. Отказалась употребить сорокоградусное угощение только Вика. В ее семье никто не пил. И ей показалось чудовищным, что ее товарищи пьют подобную гадость и делaют вид, будто очень довольны. А на следующий день практиканты пешком пошли в гору - через Кременец и дальше, в село Снежковка, что неподалеку, в трех километрах от Изюма. Транспорт давно уже туда не ходил - село почти опустело. Шли по грунтовой дороге и чертыхались. Хотя "Кобыла" и предупреждал девчат, что практикантам нужны кеды или босоножки, чтобы много ходить. Но девчонки остались верны городской традиции - топали в гору на каблуках. Вокруг, в густой траве, трещали кузнечики. Кроме звонких соловьиных переборов, на десятки километров вокруг стояла первобытная тишина. Благодать, - хотелось громко пропеть на весь мир. Вика упивалась дивной природой, тишиной и рада была бы брести вечно - неизвестно куда, чтобы никогда более не возвращаться в город, в шумное, неуютное общежитие, в темные, запутанные коридоры Института искусств, к пыльным, затертым учебникам и партитурам, к бесконечному учебному напряжению: семинарам, зачетной сессии, экзаменам. Вот она - настоящая жизнь. Без дипломов, зачеток, конкуренции и полной неопределённости в будущем. А здесь, на природе - все определённо: солнце, небо, дорога в гору, к небу, и благословенная тишина. Так бы идти, идти и никуда не приходить. В деревне Снежковка оставалось дворов двадцать, не больше. Даже магазин закрыли. Ранее огромное, на тысяч десять жителей, теперь село опустело. Все выехали с города - работать на заводы. Почему человеку не живётся на природе? - думала Вика. Все просто - в деревне монотонно, допотопно и скучно. А в городе масса соблазнов: дороги асфальтированы, после дождя машины и велосипеды не вязнут на грунтовой дороге, есть множество магазинов с ливерной колбасой, сигаретами "Ту 134", а служащим и рабочим дают по плановой очереди новенькие квартиры с балконом и унитазом. Кроме Вики, кажется, прочим институтским практиканткам село Снежковка было совершенно безразлично. Они насмешливо смотрели на "Кобылу", который агитировал студенток ходить по всем дворам и спрашивать, кто в селе поёт старые песни. - Боже. Какой идиотизм, - говорила подругам Аня, хорошенькая блондинка с пышной химией на голове. - У меня свадьба через две недели, на носу последняя примерка платья, а я тут торчу, гусей гоняю, дурацкие вопросы людям задаю: а вы поёте "старовинні голосіння або історичні козацькі пісні?" Да никто уже ничего не поёт. Ані колядки, ані щедрівки, ані весільні. Сейчас магнитофон у всех. ABBA, Boney M, Машина времени, Анна Герман и Алла Пугачева. Но "Кобыла" не обращал внимания на ехидные ухмылки студенток и с ослиной упрямостью толкал их на авантюру: - Стучите, спрашивайте. Если говорят "нет" - не верьте. Это хитрости сельских жителей. Они будут вам говорить, что не умеют петь, не знают песен, а вы им покажите бутылку вина, мол, если споете, у нас и угощение есть. Многие годы спустя Вика, вспоминая эту странную уловку Гнедых, так и не смогла понять, почему именно она и действовала безотказно. Девчонки заходили поочерёдно во все дворы с старыми глинянными хатами под соломенной крышей и слышали один и тот же категорический ответ: - Ні, не співаю я. Колись було. Давно. Ще до війни. Та вже геть нічого не пам'ятаю. Може, Ганна Мефодієвна заспіває, ми її Кульбабою прозиваємо, та тім куті, біля березового гаю. Їй дев'яносто девять. Та навряд чи. Шли к бабе. Ганне. Старуха отмахивалась: - Ой, дівчата, та коли ж це було, вже нічогісенько не пам'ятаю. Колись співала, замолоду. До війни. Тоді ще хлопці всі живі були, співали на шість голосів й на музиках грали файно. А тепер ні. Ніхто не співа. Може Іванка заспіває. Вона гарно виводила. Ой, гарно. Це та тому куті. Біля дубового гаю. Дівчата шли в другой угол села. Та же песня: не помню, давно дело было, а вот Олеся, может и знает голосіння. Пришли по пыли, репейникам, через огород к бабе Олесе, ей уже за сто. Она замахала руками: - Що ви, діточки, мені сто вже, може й більше, ані голосу, ані пам'яті. Тут практикантка Ася вспомнила про "чернило". Достатала бутылку и показывает столетней Олесе: - Бабуленька, вот, смотрите, какое угощение мы вам из Изюма привезли. У вас тут магазинов же нет. Спели б нам историческую песню, мы б вас отблагодарили, у нас есть ещё и "Любительская" колбаска. Баба Олеся мгровенно притихла. Глаза засветились мечтательной хитростью. Что-то себе соображает, и неожиданно сообщает: - А може й згадаю я, дівчатка, не обіцяю, Пещерные песни повесть Такой красоты Вика никогда и нигде не видела - дух захватывало. Стояла на высокой возвышенности и с восторгом смотрела на простирающиеся в бесконечную даль живописные просторы. Перед ней раскинулись густые леса и сверкающий на солнце, извивающийся лазурной змей, красавец Северский-Донец. И воздух здесь был каким-то особенным - от древнего первобытного мира, отставшего от двадцатого века на миллионы лет. Для полной картины не хватало только мамонтов и динозавров. А впрочем, динозавром чувствовала себя теперь она - диким, ленивым и спокойным. А ведь с какой же неохотой и она, и ее сокурсники, прервав летние каникулы, ехали сюда, в сельскую глубинку, за сотни километров от Харькова. Наивная юность предполагает студенческие каникулы не иначе, как в виде череды романтических приключений у моря, в горных походах, с песнями у костра, поцелуями, любовными признаниями и бурными, судьбоносными романами. А тут, вдруг, надо всем этим букетом желанных удовольствий зачем-то жертвовать - ради поездки в какое-то безнадежно отставшее от цивилизации, безвестное село. И ради чего? Чтобы слушать нуднейшее пение древних, изборожденных морщинами старух, записывать на магнитофон их архаичное многоголосие, а затем все лето расшифровывать исчезающие артефакты на нотном стане? Скучища. Одно дело - изучать фуги Баха, сложную форму концертов Равеля, гармонию прелюдий Рахманинова, путешествовать по всему Союзу - в Киев, Новосибирск, Москву, Ригу на студенческие научные конференции, участвовать в обсуждении докладов о новаторстве фуг Бибика, пуантилизме Штокхаузена, четвертьтоновой системе Айвза, полистилистике Шнитке, алеоторике Булеза, неоромантизме Пендерецкого, сонорной технике Лютославского, иное - бродить по старым хатам в забытых богом селах, распугивая гусей и кур, и выискивать хранительниц исторических и казачьих баллад. Студенток Харьковского института искусств теоретического отделения вряд ли можно было назвать поклонницами народного творчества. Предмет фольклора представлялся им досадной обязанностью, который следует изучать наряду с такими занудными предметами, как научный коммунизм и история партии. К тому же преподаватель фольклора - Гнедых Николай Степанович, а промеж студентов пренебрежительно - "Кобыла" - на их взгляд представлял из себя какой-то пережиток прошлого, потому как был помешан на старинной песенности, и просто был странным малым, у которого не все дома. Удивительно, как он вообще держался на должности старшего преподавателя Института искусств, ведь вряд ли его можно было назвать - на фоне блестящего состава кафедры истории музыки: профессоров и членов Союза композиторов Украины, - выдающейся интеллектуальной единицей. Кажется, на него на кафедре всерьез никто не обращал внимания. Фольклору тут не придавали ни малейшего значения. И данный предмет оставался в учебной программе, скорей, для галочки, чем для научной цели или институтского престижа. Поэтому студенты-теоретики с тяжелым вздохом исполняли программную повинность и с чувством обреченности отправились на фольклорную практику туда, куда велел им крезанутый на всю голову Гнедых, то есть в районный городок Изюм, что в четырех часах на электричке от Харькова - огромного индустриального и студенческого мегаполиса. Зрелище, естественно, почти карикатурное: студентки-практиканты Института искусств с нотными тетрадями, магнитофонами - в электричке, заполненной торговками, возвращающимися домой с харьковского рынка с пустыми бидонами и корзинами. Студентки все, как на подбор, с виду мертвенно-бледные (из-за систематичного недосыпания, тусовок и злоупотребления сигаретами "Opal"), с тяжелыми под обильным слоем туши ресницами, в обтягивающих джинсах - на фоне провинциальных огородниц - румяных, свежих, дородных, в ярких разноцветных платках. Рассматривая поочередно то студенток, то торговок, Вика забавлялась: да, огородницы, среди которых бабы и за семьдесят, в сравнении с бескровными, какими-то ненатуральными юными харьковчанками, выглядят вполне здоровыми, органичными и счастливыми. Вика поймала себя на мысли, что слегка завидует крестьянкам, их колоритности, простодушию и бесхитростности. И, кажется, впервые задалась вопросом: а правильно ли она сделала, что поступила в институт, чтобы днем и ночью корпеть над пыльными учебниками по истории музыки, симфоническими партитурами и задачками по полифонии? А жизнь - какая-то другая, неизменная, природная - проходит мимо, пусть простая, трудовая, но счастливая и уверенная в завтрашнем дне. На этот вопрос был один ответ: может и ошиблась. Но каждому свое. Вика с детства обожала академическую музыку, трепетала при звуках рояля, хора, органа, благоговела перед тайной зарождения симфонического произведения. И представляла свое будущее не иначе, как в гуще мировых музыкальных событий, но никак не на поле клубники или грядках капусты. Нет, нет. Правда, каждому - своё. В Изюме студенты устроились в гостинице "Слобожанский хутор", завтракали клубникой с местного рынка - огромной, сочной, сладкой. Купили, каждая, по килограмму. Объелась. Запомнили её непередаваемый аромат на всю жизнь. Обедали а ресторане "Северский Донец". Заказали самое дешёвое для студенческого кошелька блюдо - окрошку, пятьдесят пять копеек за полпорции. Вкуснятина. За уши не оторвать. Прогулялись на поросшую тыпчаком и ковылой гору Кременец, к мемориалу памяти погибших при героической обороне Изюма в годы Второй мировой. Подивились каменным бабам - грандиозным статуям времен скифской цивилизации, свезенным со всей округи и установленным на вершине горы харьковскими археологами. .А "Кобыла" тем временем сделал в изюмском магазине запас "чернила" - шесть бутылок дешевого виноградного вина с неказистой наклейкой "Портвейн 777". И вечером раздал каждой практикантке по штуке, всего щесть, так как самому, сказал, все не донести. На вопрос: зачем - сообщил, что позже обьяснит. Вике показалось это странным - преподаватель фольклора хоть и не совсем нормальный, но все же работает в сфере высокой науки, а "чернила", как известно, пьют самые грубые и далёкие от культуры слои населения. Но преподавателю видней, раз надо, так надо. Вечером, в гостинице, когда собрались вместе на ужин, одна из девчонок - интеллектуалка и вундеркинд Ленка Кривонос (она на занятиях записывала трехголосные диктанты по сольфеджио с одного прослушивания) - достала припасенную бутылку медицинского спирта (экспроприированную тайком из аптечки своего отца фармацевта). И предложила девчонкам отметить начало фольклорной практики. Отказалась употребить сорокоградусное угощение только Вика. В ее семье никто не пил. И ей показалось чудовищным, что ее товарищи пьют подобную гадость и делaют вид, будто очень довольны. А на следующий день практиканты пешком пошли в гору - через Кременец и дальше, в село Снежковка, что неподалеку, в трех километрах от Изюма. Транспорт давно уже туда не ходил - село почти опустело. Шли по грунтовой дороге и чертыхались. Хотя "Кобыла" и предупреждал девчат, что практикантам нужны кеды или босоножки, чтобы много ходить. Но девчонки остались верны городской традиции - топали в гору на каблуках. Вокруг, в густой траве, трещали кузнечики. Кроме звонких соловьиных переборов, на десятки километров вокруг стояла первобытная тишина. Благодать, - хотелось громко пропеть на весь мир. Вика упивалась дивной природой, тишиной и рада была бы брести вечно - неизвестно куда, чтобы никогда более не возвращаться в город, в шумное, неуютное общежитие, в темные, запутанные коридоры Института искусств, к пыльным, затертым учебникам и партитурам, к бесконечному учебному напряжению: семинарам, зачетной сессии, экзаменам. Вот она - настоящая жизнь. Без дипломов, зачеток, конкуренции и полной неопределённости в будущем. А здесь, на природе - все определённо: солнце, небо, дорога в гору, к небу, и благословенная тишина. Так бы идти, идти и никуда не приходить. В деревне Снежковка оставалось дворов двадцать, не больше. Даже магазин закрыли. Ранее огромное, на тысяч десять жителей, теперь село опустело. Все выехали в город - работать на заводы. Почему человеку не живётся на природе? - думала Вика. Все просто - в деревне монотонно, допотопно и скучно. А в городе масса соблазнов: дороги асфальтированы, после дождя машины и велосипеды не вязнут на грунтовой дороге, есть множество магазинов с ливерной колбасой, сигаретами "Ту 134", а служащим и рабочим дают по плановой очереди новенькие квартиры с балконом и унитазом. Кроме Вики, кажется, прочим институтским практиканткам село Снежковка было совершенно безразлично. Они насмешливо смотрели на "Кобылу", который агитировал студенток ходить по всем дворам и спрашивать, кто в селе поёт старые песни. - Боже. Какой идиотизм, - говорила подругам Аня, хорошенькая блондинка с пышной химией на голове. - У меня свадьба через две недели, на носу последняя примерка платья, а я тут торчу, гусей гоняю, дурацкие вопросы людям задаю: а вы поёте "старовинні голосіння або історичні козацькі пісні?" Да никто уже ничего не поёт. Ані колядки, ані щедрівки, ані весільні. Сейчас магнитофон у всех. ABBA, Boney M, Машина времени, Анна Герман и Алла Пугачева. Но "Кобыла" не обращал внимания на ехидные ухмылки студенток и с ослиной упрямостью толкал их на авантюру: - Стучите, спрашивайте. Если говорят "нет" - не верьте. Это хитрости сельских жителей. Они будут вам говорить, что не умеют петь, не знают песен, а вы им покажите бутылку вина, мол, если споете, у нас и угощение есть. Многие годы спустя Вика, вспоминая эту странную уловку Гнедых, так и не смогла понять, почему именно она и действовала безотказно. Девчонки заходили поочерёдно во все дворы с старыми глинянными хатами под соломенной крышей и слышали один и тот же категорический ответ: - Ні, не співаю я. Колись було. Давно. Ще до війни. Та вже геть нічого не пам'ятаю. Може, Ганна Мефодієвна заспіває, ми її Кульбабою прозиваємо, на тому куті, біля березового гаю. Їй дев'яносто дев'ять. Та навряд чи. Шли к бабе. Ганне. Старуха отмахивалась: - Ой, дівчата, та коли ж це було, вже нічогісенько не пам'ятаю. Колись співала, замолоду. До війни. Тоді ще хлопці всі живі були, співали на шість голосів й на музиках грали файно. А тепер ні. Ніхто не співа. Може Іванка заспіває. Вона гарно виводила. Ой, гарно. Це на тому куті. Біля дубового гаю. Дівчата шли в другой угол села. Та же песня: не помню, давно дело было, а вот Олеся, может и знает голосіння. Пришли по пыли, репейникам, через огород к бабе Олесе, ей уже за сто. Она замахала руками: - Що ви, діточки, мені сто вже, може й більше, ані голосу, ані пам'яті. Тут практикантка Ася вспомнила про "чернило". Достатала бутылку и показывает столетней Олесе: - Бабуленька, вот, смотрите, какое угощение мы вам из Изюма привезли. У вас тут магазинов же нет. Спели б нам историческую песню, мы б вас отблагодарили, у нас есть ещё и "Любительская" колбаска. Баба Олеся мгровенно притихла. Глаза засветились мечтательной хитростью. Что-то себе соображает, и неожиданно сообщает: - А може й згадаю я, дівчатка, не обіцяю, але Кульбаба з Іванкою допоможуть, вони набагато молодші за мене. И к великому удивлению практиканток старая Олеся живо потопала к соседкам оповещать их о музыкальной вечернице, на которой надо выступить перед студентами, потому как они привезли с собой доброе и сильно стимулирующее угощение - "бормотуху". Таким же чудесным образом руководитель фольклорной группы Гнедых уговорил ещё двух участниц, и те пообещали явиться, как только стемнеет, но не ранее, потому что скоро пора коров да коз доить, а позже все соберутся в одной из хат петь здешние старинные песни. Гнедых не дал девушкам передохнуть и повёл их к большой кирпичной хате на самом краю деревни. Там хозяйка согласилась записываться немедленно, так как у неё гостила из Изюма внучка, а ее вечером надо укладывать спать. Хозяйка - Степанида, дородная жиночка лет пятидесяти, выставила на стол к приходу гостей обеденное парное молочко и пушистые пироги с маком. Студентки с ужасом смотрели на пенящееся молоко: боже, прямо из под коровы, разве можно такое пить? Иное дело - кофе с молоком, стирилизованным, из магазина. А вот пушистые пирожки съели с удовольствием. Запили холодной водичкой из крыныци. Гнедых разложил аппаратуру - тяжелый бабинный магнитофон, установил микрофон. И Степанида запела: Шлеться зоря до місяця раним рано, Шлеться зоря до місяця та ранесенько, Шлеться Петрунь до Ганнусі рано-рано, Шлеться Петрунь до Ганнусі та ранесенько. А прийдемо, а звеселимо отця й неньку... Практиканты, услышав голос Степаниды, пораженные, оставили пироги и сидели, открыв широкого глаза от изумления. Мощный гортанный голос сельской вокалистки пробил, казалось, потолок хаты и унесся куда-то ввысь. Но ещё болеее они изумились, когда в комнату вошла внучка лет шести и сходу подхватила напев, вторя бабушке звонким дерзким голосом, искуссно импровизируя верхний подголосок. Чистое, слаженное, вольное пение сельских солисток ошеломляло безукоризностью исполнения и жизненной силой. Певуньи заканчивали одну песню, заводили другую, третью, захваченные непоборимым творческим экстазом. Конечно, для студенток-практиканток крестьянское пение оказалось совершенно незнакомым природным явлением, не имеющим отношения к законам итальянской оперной постановки голоса. До этого часа суденткам если и были известны имена Руслановой и Зыкиной - певиц, выступающих в народном жанре, то лишь по телевидению и как досадное недоразумение - громкое, грубое и прямолинейное. Иногда, на праздниках народной самодеятельности еще на слуху были народные хоры - Черкасский, Чугуевский, всякие разные районные. Но все они воспринимались как допотопная самодеятельность, не более того. Но в пении Степаниды и её внучки все было наобычно и незнакомо - мелодии, голосование, ритм, тексты. Даже удивительный тембр голоса Степаниды. И если популярная Людмила Зыкина была увенчана славой, многочисленными премияями, званиями, орденами Ленина, то безвестная миру Степанида, ничуть ей не уступавшая в таланте и самобытности, оставалась скромной жительницей умирающего села Снежковка. Практикантки переключали магнитофон, меняли пленку, а дуэт певиц выводил новые песни, рождённые неизвестными народными творцами. Не было у них дипломов, медалей, званий. Но творили они не менее совершенно, чем маститые композиторы профессионалы. Однако было разительное отличие между теми и другими: душа у народных песен была необычайно искренняя, льющаяся из сердца, рождённая из потоков чистых лесных ручьёв и благодатных грозовых ливней. Импровизационное мастерство народных исполнительниц завораживало и захватывало. Время, казалось, остановилось. Под эти старинные песнопения юным студенткам хотелось взмыть в небо и, раскинув крылья, парить над бескрайними изюмскими просторами. "Ой сі полі забіліло чи гуси, чи лебеді? Тепер гуси не літають, А лебеді не пливають,— Татарове полон женуть..." (продолжение следует)