Глава 8

В панский дом (так называли старинное дворянское имение местные крестьяне) первый снег не принес никакой радости. Вот уже месяц как заболел младший сын Константин. Еще в конце сентября он перенес тиф. Его привезли из Петербурга, где он учился в гимназии (там же в кадетском корпусе учился и старший сын Дмитрий), домой в имение, когда врачи разрешили мальчику подыматься с постели. Проходили дни за днями, а силы никак не возобновлялись. Костя был тих, замкнут, молчалив.

В эти дни, как никогда, большой, старинный, двухэтажный дом с медной позеленевшею крышей был полон народа, но казался совершенно пустынным - так мало жизненного движения было в нем.
Почти рядом с оградой сада начиналась сельская улица. В небольшом, но аккуратном еврейском домике (им-то и начиналась улица), жил старый уездный врач Хона Абрамович с семьей. Регулярно раз в неделю он привозил специалистов для обследования Костика. Но тщетно – все разводили руками и говорили: надо ждать.
И вот ранним утром, когда забрезжил рассвет, Хона Абрамович вышел из дому и направился к дворянской усадьбе Беспалиных. Семеня мелкими шажками по первому снегу, он то и дело скользил, останавливался, чему-то улыбался. В доме ему доложили, что мальчик еще спит, а барыня уже на ногах. Он прошел в кабинет, куда через некоторое время подошла хозяйка поместья Ирина Александровна – среднего роста, слегка полноватая женщина, властная, с серьезными уставшими глазами. Быстрыми движениями прошла она по кабинету, на ходу поприветствовав, села в кресло, приглашая глазами Хону Абрамовича сесть напротив.
- Голубушка, Ирина Александровна, – начал с загадочной улыбкой объясняться лекарь,- спросите вы меня: " Хона Абрамович, а чего это ви так рано пришли?" – и я вам отвечу: "Я так переживаю за вашего мальчика, что не спал всю ночь, думая о том, как мне его вылечить" И что ви думаете? Я вспомнил. Ви, конечно, спросите, что я вспомнил. Я отвечу. Мой Мойша, – чтоб я так жил, как он живет, – когда был маленьким мальчиком, примерно как ваш Константин, как-то тоже заболел и представляете – ни температуры, ни кашля – ничего этого не было, но тем не менее мальчик угасал. Я спросил себя: что же происходит? Оказывается, мой Мойша влюбился в одну красавицу, дай ей бог здоровья. Но она уехала. И только, когда он сблизился со своими ровесницами по улице, он выздоровел. Это бывает в их возрасте.
Дворянка посмотрела выжидающе на лекаря, пытаясь понять, о чем он говорит. Увидев замешательство в старике, поняв его смущение, спокойно обратила свой взгляд в окно. Там, в начинавшемся рассвете видна была липовая аллея. "О боже, когда же это было?" – Она вдруг вспомнила, нет, не вспомнила – к ней сразу все явилось: и голоса, и лето в том далеком детстве, и деревья молодые, что только-только расцвели. "Ирина Александровна! Ирочка, ты где? – ­Здесь я, папа, здесь. – Ирочка, доченька моя, ну, что же ты пропала? Еле отыскал... Тебе здесь нравится? – Да, папа. – Вот и хорошо. Поживем здесь годик-другой"
В то время Ирочка с отцом жили в С.-Петербурге. Мама ее полгода как умерла. Отец сильно переживал потерю жены и лихорадочно искал выход, как уберечь единственную дочь от нервного потрясения. Вот и случилось так, что он, Александр Иванович, встретил своего товарища по университету, и тот предложил приехать к нему в имение и построить сахарный завод. Александр Иванович с радостью принял предложение и тотчас отправился на Украину, где находилось большое старинное имение его друга – сахаропромышленника. Сам процесс переезда проходил, как в тумане, и вскоре забылся Ириной, а вспомнился лишь сейчас, в кабинете, во время разговора с лекарем. Но не переезд вспомнился ей, а совсем другое.
В первые дни приезда в имение Ирочка впервые почувствовала какое-то духовное облегчение, предрасположенность к ней всего окружающего и, пожалуй, впервые сладко заснула в выделенной для нее комнатке, а утром проснулась свежей и бодрой. Улыбка наконец-то украсила ее детское красивое личико. Тихонько она вышла в сад и по первой же (липовой) аллее побежала вниз. Аллея привела ее к большому, чистому пруду, посреди которого на небольшом островке красилась резная беседка. Немного постояв, полюбовавшись видом, Ирочка направилась вправо по берегу, и вдруг услышала голоса мальчишек, а затем увидела открывшийся ей из-за кустов пляж. Оттуда доносились голоса купающихся. В тот момент послышался голос отца. Встрепенувшись, Ирочка побежала ему навстречу.
- Ирина Александровна, - снова тихонечко позвал лекарь, заметив, что барыня его не слушает. Она так же спокойно возвратилась в настоящее, но на лице и в глазах остался отблеск воспоминаний.
- Простите, Хона Абрамович. Так о чем же мы говорили? Ах, да. - И снова уставшее лицо, в глазах – печаль и безнадежность.
- Не печальтесь, голубушка Ирина Александровна, я вам точно говорю: наймите хорошенькую девочку возрастом не старше Костика, горничной или служанкой. Вы увидите, как наш Константин оживет.
- Хотелось бы надеяться. А теперь прошу простить меня, Хона Абрамович, но я хочу до завтрака побыть одна. Продолжим разговор за чаем.
Но побыть одной ей не удалось. Лишь только ушел Хона Абрамович, в дверь постучался управляющий с неотложными делами, затем с завода инженер зашел... Потом распоряжения по дому...
За завтраком доложили, что лекаря вызвали к тяжело больному. Константин после завтрака, как обычно, был скучным и безразличным ко всему. Поблагодарив, поцеловав мать, он, молча, пошел в свою комнату. Ирина Александровна вздохнула, глядя на сына, снова вспомнила предложение еврея-лекаря. Чтобы сосредоточиться в своих мыслях, решила съездить в охотничий домик, находившийся в трех верстах от усадьбы, так как дела и домашние заботы не дадут ей побыть одной. Велела непромедлительно закладывать лошадей.
Морозный, чистый, солнечный воздух тотчас ударил в лицо и выдавил слезы. Ирина Александровна вытерла платочком глаза и плотнее укрылась тулупом, который поверх шубы ей набросила услужливая рука кучера.
За большими кирпичными воротами кованного узорчатого забора усадьбы дорога вела через раскинувшийся старый сад, с оврагом вдоль леса, тянувшегося до самого охотничьего домика. Окунувшись в сказочную дивь первого зимнего дня, Ирина Александровна облегченно вздохнула, почувствовав, как утихает головная боль, и даже какой-то сон скользнул в этот короткий миг дороги. Его прервал лай собак. Вот сиреневая аллея, запорошенная снегом. Как люб и мил ей этот уголок земли.
Небольшой двухэтажный домик стоял на пологом склоне, у подножья которого блестела река. С юга, почти вплотную, подходил лес, на запад – раскинулось поле, а по всему склону от холмика лучами разветвлялись пять аллей: две липовые, одна – из акации, а еще две­ – сиреневые. У самого леса возле дороги стоял домик семьи пасечника, а за речкой, где виднелся огромный сад и виноградники, в таком же небольшом домике жил старый садовник-молдаванин со своей женой – цыганкой. И жил еще неподалеку там, у самого леса, в избушке старик­-отшельник, крепкий богатырь, но страшно хмурый, молчаливый человек. Он здесь, пожалуй, старее всех охотничьих угодий. А домику – лет под сто.
Коляска подкатила к парадному крылечку. У самой двери, как обычно, сидела старая цыганка и курила свою трубку. Она здесь топит печи, а летом за порядком наблюдает. За горничную – жена пасечника.
Цыганка Рада была женщиной строгой и даже жесткой, но Ирину Александровну любила, как свою дочь, может быть, потому, что та была и впрямь похожа на цыганку – черные волосы, смугловатое лицо. Вот только раскосые, словно азиатские, глаза говорили о другом.
- Здравствуй, барыня ты наша! Здравствуй, голубушка! Как живешь-то - поживаешь? И не говори ­– сама все знаю. Но не горюй. Горе твое утешное. Скоро все уладится, да утихнет. А вот лихая година надвигается. Да об этом потом. Проходи скорее в дом, чай, замерзла, едучи. Там и камин я тебе растопила, как ты любишь.
- Здравствуй, Рада.- (“Странно, как она угадывает, когда я приеду? А может, она каждый день камин растапливает?”) - Все ли у вас здесь хорошо? Все ли благополучно?
- Все хорошо, милая, все хорошо, красавица ты наша. Проходи.
В доме было тепло, уютно, светло и тихо. Пахло сосново-смолянистым дымком. Госпожа с помощью цыганки сняла шубу, шаль, поднялась наверх в комнату с камином.
- Мне с тобой идти, иль одна побыть ты хочешь? – Спросила Рада, вешая шаль и шубу в шифоньер.
- Нет-нет, хочу одна побыть.
- Тогда сварю тебе я кофе, а коль нужна буду, – позови.
"Какая благость, что этот домик есть с такими дивными аллеями. Интересно, кто их посадил? Наверное, того уж нет в живых... Ну, почему же? А тот старик в лесу? Надо его расспросить, кто это все построил, посадил, создал. Николай рассказывал, да позабылось. Как хорошо! Огонь в камине догорает. Такой же, как и тогда, когда впервые меня привез сюда мой Николай. Двадцать лет уж пролетело. Все помнится. И радостно, и грустно. Вон там шампанское мы пили, вон там мы танцевали, вон там мы целовались, а вот здесь... Интересно, что тогда мне было? Помню вот такой же догорающий огонь... Я ему шептала, он шептал мне, все шептал, шептал... Двадцать лет – как одна минута. Здесь я любила, и меня любили... Здесь я люблю, и меня здесь любят... Здесь буду я любить, и здесь меня полюбят... Девочку для Костика найти, значит, надо. Нехорошо. Знаю, что нехорошо, но делаю. Значит, надо... Актер, друг Николая, там, в имении, на берегу пруда. Что за магическая сила толкнула меня к нему, ведь осознавала, что нельзя. Значит, надо. Огонь совсем уж догорает. Девочку для Кости... Огонь... Почему он горит? Глупо, ох, как глупо. Значит, так надо. Да, так что там за лихая година – Рада что- то говорила. Позвать ее? Да, да, попить кофе, дров подбросить, послушать, что расскажет мне цыганка. Да поеду я на хутор. Помнится мне – девки там красивые. О, кучер наш-то – из хуторских. По дороге расспрошу.
- Рада, ты слышишь?
- Иду, иду!
- Рада, кофе принеси. Да дровишек прихвати: огонь давно уж догорел.
- Знаю, милая, знаю, драгоценная. Иду! Несу!
Мгновение – и дверь отворилась. Цыганка вошла с кофейником и чашечкой на подносе, а с нею – свежесть, легкость и простор. Быстрыми для ее возраста, ловкими движениями подбросила дрова и кофе налила, и села у огня на шкуру; вынув трубку, прикурила, глядя в глаза барыне и старясь что-то угадать.
- Что, мой светик ясный, хочешь быль послушать, иль рассказать, что всех нас ждет?
- Расскажи, пожалуй, все, что будет. – И сжалось сердце у Ирины Александровны в ожидании плохого предвестия. Цыганка сразу же заметила – и в ответ улыбнулась старческими глазами. Не спеша достала горящую лучинку из камина, прикурила, промолвила как можно мягче:
- Да успокойся, яхонтовая ты моя, все будет хорошо. Красавицу ты в дом привезешь. Сокол твой возвратится. Сын твой поправится, и жить ты будешь в благодати да в радости, кхе-кхе. ­– Закашлялась старая цыганка, отвернулась, умолкнув. Достала вновь лучину, прикурила трубку. Барыня все выжидающе молчала, но, не выдержав, спросила:
- Да что же будет дальше? Не томи, рассказывай.
- Дальше что? – Снова трубкой запыхтела. – Внуков жди.
- А потом?
- Не знаю. Стара стала, вот и не вижу далеко вперед.
- Ну... Не хитри. Я ведь чувствую, что ты скрываешь что-то и не хочешь рассказать о том, что знаешь. Сама ведь говорила, что лихая година надвигается. Что это?
- А-а... Так это ж не скоро. Нас уж, пожалуй, и не будет. О, слышишь? Стук копыт, и собаки лают. Кто- то едет к нам верхом на лошади. Не за тобою ль?
Было слышно, как за окном внизу остановилась лошадь. По ее пофыркиванию легко было определить, что торопился всадник. Хлопнула входная дверь внизу. Раздался звонкий мальчишеский голос. Это был Васька – конюх молодой, разбойничий парень семнадцати годов.
- Барыня, вы где?
- Чего тебе, Вася? – Сдерживая волнение, спросила Ирина Александровна, выйдя на лестницу.
- Барин Мыкола Антонович приехали.
- Ну, вот и, слава богу.- Она повернулась, облегченно вздохнула.- Ступай, спасибо, что сказал.­- Но заметила, что хлопец топчется и мнет шапку.- Чего еще?
- Да барин сказали, чтоб Вы приехали до обиду.
- Хорошо. Передай: к обеду буду. Даже раньше.
Не выдержав, она обняла старую цыганку, вышедшую вслед за нею, и прослезилась.
- Ах, Рада, как хорошо! – Спохватившись, позвала:
- Васька!
- Шо?
- Передай кучеру: пускай запрягает.
- Ладно.
Ирина Александровна вдруг засуетилась, то вспоминая, то забывая, где она, зачем... То подойдет к камину, то – к окну, потом к двери обратно. Остановилась, вздохнула, собралась с мыслями.
- Ну, так я поехала, Рада?
- Езжай, голубушка, с богом, поезжай.- Достала шубу, шаль, помогла одеться.- Храни тебя, господи.- И снова запыхтела потухающей трубкой.
Кучер Алексей (все называли его Олекса) никак не ожидал, что барыня так быстро будет возвращаться. Слегка нагловатый мужичок с маленькой бородкой, круглыми, узко посаженными глазками, он рассчитывал вдвоем с молдаванином выпить свежего вина, потом сходить проведать пасечника. Попить да всласть поесть... Но не тут-то было: Ваську нечестивый принес. Благо, хоть кружечку выпил и – к лошадям. Не потому, что крутой нрав у его хозяйки, а потому, что знал, где услужить, а где – руки в боки.
Только успел лошадей запрячь – а барыня уж на крыльце. Вскочил на козлы, стеганул лошадей кнутом так, что те с места прямо в галоп понеслись, еле остановил у крыльца и с лоснящейся улыбкой подбежал, не выпуская поводьев из рук:
- Матушка вы наша, никак домой изволите? Не случилось ли чего?
Но барыня, ничего не отвечая, думая о своем и поудобнее усаживаясь, спросила:
- Слушай, Алекса, ты ведь из хутора?
- Ну, да. Там родился, там и крестился, и женился, и живу...
- Постой, я не об этом. Вот туда и поедем мы сейчас.
- О господи, какая радость. Так это мигом. Помню, помню, я же вас туда и возил: на Святки это было...
- Да, так вот: заметила я тогда, что девок у вас много.
- О, что правда, то правда. И девки наши – хоть куда!
- Мне нужна горничная.
- Так Маньку мою возьмите. Она работящая у нас.
- Ну, что ж: Маньку – так Маньку. Сколько ей годков?
- Семнадцать к рождеству будет.
- О, девка уже на выданье.
- Да как случится...
- Нет, понимаешь, мне помоложе нужна, лет двенадцати, ну, скажем, четырнадцати. А Маньку завтра ко мне пришли, я к поварам отдам ее учиться.
- Да таких у нас нет. Аль еще малы, аль девки хоть... Хотя, чего же нет? А Надька? Ну, да, дочка Захара и Степаниды. Ей двенадцать, а может, и тринадцать будет.
- Ну, что ж, давай и к Степаниде.
"Не та ли Стеша? Но это было так давно, что уже и былью поросло. Ах, да вот и она со своим Захаром стоят у ворот. Как быстро мы приехали. Алекса что-то говорит им. Куда же она побежала? Наверное, за дочкой в хату. Хатка хоть и маленькая, зато железом крыта. И вообще, здесь хуторяне живут, наверное, неплохо. Захар идет ко мне"
- Доброго здоровячка вам.
- Здравствуй, Захар. Ну, что? Отпустишь дочку свою к нам в горничные?- Помолчав, добавила.- Учить ее буду.
Захар по привычке почесал затылок, ухмыльнулся.
- Да чего там – хай идэ, якщо сама захоче. А ось и вана. Надю, поклоныся барыни.
- Здравствуйте.
- Здравствуй, девочка.- ("Пожалуй, подойдет…")- Захар, коль надумаешь, привози ее пораньше завтра. Алекса, трогай.

Глава 9

Бабуся Надина вынимала с печи горшки с борщом да кашей. Наденька выставляла миски, ложки, чашки на стол. Готовились к обеду. Как услышала – по улице коляска проехала и становилась у их ворот – кинулась к окну и ахнула: барыня приехала. “Странно, к чему бы это?- размышляла Наденька, припав к окну, боясь что-либо пропустить.- Дядько Алекса подошел к отцу. А вот и мама вышла. Наверное, папку хотят забрать. Но почему барыня сами приехали? Нет, наверное, маму хотят забрать. Все равно приехал бы приказчик. Нет, просто по пути заехали о чем-то договориться. О, мама бежит в хату. Сейчас узнаем, в чем там у них дело"

Отворилась входная дверь, и мама почему-то взволнованным голосом сказала просто и тихо:
- Надя, иди, тебя барыня хочет видеть.
- Зачем?
- Ну, иди же, иди.
Надя, не одеваясь, так и выбежала раздетой, в одной юбчоночке да кофточке ситцевой, на ходу пытаясь соображать, зачем именно она барыне понадобилась. Подошла к коляске, поздоровалась. "Ох, и запах приятный – голова кругом идет. Откуда у них такое? Вот мне бы”...
- Если надумаешь, привози ее завтра пораньше.
"Вот странно. Что надумаешь? Кого надумаешь? Куда привозить? Смотри: укатила, не сказав, зачем меня звала. Может, нашу корову отвести куда-то надо?"
- Папа, слышь, папа, чего она меня звала?
- Иди в хату, Наденька, замерзнешь. В хате поговорим.
Отец как будто бы взгрустнул, а Наденьке весело стало. Почему – сама не знaeт. И в хате Наденька долго не могла понять, о ком все же идет речь. Отец настаивал на своем: "Пусть идет, коль сама захочет". А мать возражала: "Да маленькая ведь, пусть погуляет" А когда отец наконец-то обратился к ней, она сразу же все поняла, и появилось то долгожданное чувство радости и страха, когда влечет тебя что-то впереди маячащее. И боязно.
- А ты чего молчишь, дочка? Скажи, пойдешь у панский дом жить?
- Как жить – насовсем? И к вам нельзя будет ходить?
- Да нет, конечно. Будешь домой приходить, когда время у тебя найдется.
- Тогда пойду.
- Ну, вот и порешили. Бабушка, насыпай борщ – пора обедать.
- Господи, Наденька, да что же это такое? – Наконец-то разобравшись, захныкала бабушка. – Куда ж тебе в наймы – ведь такая маленькая.
- Какие наймы, бабуся? Ведь папа сказал...
- Папа сказал, папа сказал...
- Нет, понимаешь, дочка, – утирая слезы и уже успокоившись, пояснила мама, – там ты будешь не только жить, но и помогать по хозяйству. И обучать чему-то будут. Но, если тебе там не понравится, иль обижать тебя там будут, не дай, боже, то сразу же домой беги – пусть других себе ищут.
Долго еще велась беседа за обеденным столом. Потом все дружно стали собирать Наденьку. Бабушка и мама наперебой сказывали, как себя вести в панском доме надобно: что можно, а чего нельзя. Разных историй понавспоминали. И так – до самого вечера, непереставая, говорили. У Наденьки все в голове перемешалось. Утомленная, она крепко уснула со счастливой улыбкой. Ее ожидала неизвестность, но девочка знала, чувствовала, что все будет хорошо, красиво, наполнено, бесконечно интересно.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...