Отрывок из пьесы "Счетчик радости"

День. Конец лета. Старый особняк. Просторная светлая гостиная, несмотря на некоторый беспорядок и ветхую мебель в ней, оставляет о себе приятное, несколько ностальгическое впечатление. Посреди гостиной, подперев высокий потолок, стоят две наполовину истлевшие от времени деревянные колонны. Между ними, с центра потолка свисает массивная, чудом сохранившаяся старинная люстра. В гостиной тишина и запустение – видно, что комната, как и весь старый дом, давно брошена людьми.

На стенах справа и слева висят запыленные картины и потускневшие фотографии, оправленные в старомодные деревянные рамки.

Из мебели в гостиной лишь изрядно потертый плюшевый диван, стоящий слева, ближе к авансцене, колченогий круглый стол в центре комнаты и два стула, поставленные по сторонам камина, встроенного в правую стену. У задней стены в правом углу затаился наполовину сгоревший много лет назад телевизор. Живы по-прежнему лишь красивые, в древней кованой оправе настенные часы. Часы висят над камином и, как ни в чем не бывало, отсчитывают новое время.

В левой стене дверь, ведущая в комнату, некогда служившую спальней; дверь в правой стене ведет в прихожую.

Задняя стена с громадным, на полстены, окном выходит на старый фруктовый сад. Слева в задней стене небольшая дверь, ведущая в сад. Из сада, отворив скрипучую дверь, входит Войнович. На нем офицерская форма, на плечах – генеральские погоны; Войнович обут в высокие сапоги. Останавливается посреди гостиной, осматривается по сторонам. Принимается неторопливо расхаживать по гостиной, разглядывая стены и потолок.

- Старый дом.
(Пауза.)
Прогнившая деревянная оконная рама. Щербатый паркет. Пустые высокие потолки. По углам лохмотья паутины. На стенах пыльные картины и с десяток спрятавшихся за треснувшим, мутным стеклом старых фотоснимков. На них сплошные покойники, кроме, ха-ха, одного. А ведь когда-то я знавал многих из них.
(Пауза.)
Старый дом. Штукатурка местами облупилась и пожелтела, как мои зубы, уставшие пережевывать эту мерзкую жизнь.
(Пауза.)
В доме четыре окна. Три из них на фасаде дома, там, где парадный вход – это пластиковое убожество – и близко не похож на старое крыльцо. Я ненавижу эти три окна. В них видно все, что годами неотступно следует за мной: лимузин, джип с охраной, автомобили соратников по партии, самих соратников – тупиц и предателей, их льстивых жен, домашнюю прислугу, рабочих и просто бездельников и ротозеев, среди которых иногда попадаются переодетые демократы.
(Пауза.)
Сброд. Быдло. Двуногие мокрицы, не способные постоять ни за своих женщин, ни за детей. Не способные сказать ни одного связного, вразумительного слова в защиту своей гребаной демократии, не заглянув перед этим в жирную бумажку.
(Пауза.)
Поэтому я люблю смотреть в четвертое окно. Оно находится в противоположной части дома. На задворках осточертелой цивилизации!
(Подходит к окну, всматривается в него.)
Окно выходит в заброшенный сад, к голубому дощатому флигелю. В пору моего детства во флигеле жил садовник с женой, а теперь там – никого. Кто захочет жить в таком захолустье?
(Неожиданно замечает кого-то в окне.)
Что? Что там за люди?! Кто им позволил?! В моем флигеле какие-то бродяги! Надо сейчас же отдать распоряжение, чтоб их выгнали в шею!..
(Вглядывается еще, затем качает головой.)
Нет, показалось. Да и откуда здесь людям взяться, в этой дикой глуши, где лишь прет бурьян и колючий кустарник. Вон как безбожно заросла дорожка, когда-то бежавшая через сад к реке!
(Пауза.)
К слову сказать, нет больше и той реки. Река давно высохла. Очень давно, гораздо раньше того дня, когда я приказал расстрелять пять тысяч демократов.
(Пауза.)
Лет восемь назад по моему приказу демократов, как пустую стеклотару, собирали по всей стране. Накрыли все тайные явки и облазили темные подворотни. Прочесали библиотеки, воняющие книжной плесенью, душные интернет-кафе и гей-клубы, где яблоку негде упасть. Хлопот было б меньше, если бы за два года до этого я не запретил все поголовно политические партии, кроме своей, и не объявил оппозицию вне закона. Надо ж дернул тогда меня черт разогнать демократов! От них ведь все равно не избавишься – демократы повсюду и воняют, как лесные клопы.
(Пауза.)
Как тогда моя охранка ни лезла из кожи, какие облавы ни устраивала в музеях и редакциях газет, как ни трясла каждого бродягу и пропойцу, хоть самой малостью – косым взглядом или стоптанными башмаками – похожего на демократа, собрали этой твари меньше четырех тысяч. Пришлось привлекать волонтеров.
(Пауза.)
Выдали сразу же всем аванс, а то, что завтра их расстреляют, понятное дело, умолчали. Согнали их, словно кроликов, на берег засохшей реки и… Восемь лет назад я был еще зеленым диктатором, да что там – диктатор тогда из меня был никакой. Угрюмый, забитый, зажатый майоришка, шарахающийся при виде собственной тени. От одного только упоминания о демократах я мочился в постель.
(Пауза.)
Это сейчас я – Войнович хоть куда. Скручу шею любому, кто станет у меня на пути. А могу и помиловать. Неслучайно быдло зовет меня солдафоном и палачом. А тогда, восемь-десять лет назад, я был размазней. Безобразно доверчивым, как тот зеленый лейтенант, которому комполка пообещал отпуск посреди лета, а лейтенант, исполненный слюнявой благодарности, готов был за это целовать командиру подметки. Тьфу!
(Пауза.)
Короче говоря, тот расстрел я по неопытности своей не проконтролировал, пустил расстрел на самотек.
(Пауза.)
Сдается мне, что не было того расстрела и вовсе. До сих пор не знаю, что стало с теми жалкими пятью тысячами демократов. Вероятно, мои костоломы дали им под зад и разогнали по домам. А русло реки засыпали.
(Пауза.)
Теперь на том месте проложен современный автобан. Красавец! Моя гордость. Ведь должен же диктатор хоть чем-то гордиться!
(Пауза.)
В самом деле хороший автобан вышел. Широкий, ровный.
(Пауза.)
Одно только плохо: изредка по ночам сквозь дорожное полотно пробиваются чьи-то костлявые руки и хватают проезжие машины за покрышки. Видно, не все демократы захотели восемь лет назад вернуться домой. В свои убогие квартирки, к унылым женам и чернушным газетенкам. К своим избитым, затасканным лозунгам, в которые они сами давно утратили веру. Чистоплюи – они предпочли легкую смерть суровой необходимости делать вид, что все хорошо. И не просто делать вид, а радоваться, радоваться взахлеб. Какой бы скудной и потерянной ни казалась человеку его жизнь, он обязан ей радоваться. Да так, чтобы счетчик радости отмерял исключительно позитив, исключительно здоровую, радостную атмосферу в доме и служебном офисе. Как говорится, здоровый дух должен присутствовать в любом здоровом теле, в особенности, если это тело – моего гражданина.
(Пауза.)
Выходит, часть демократов, не желающих радоваться по моей указке, остались тогда, восемь лет назад, по своей воле на берегу реки, и их засыпали заживо на высохшем дне. Иначе чем объяснить происхождение костлявой мрази, что хуже кротов портит мне автобан?! Если так и дальше пойдет дело, эти монстры окончательно угробят мой автобан! Превратят его в жалкую развалину вроде этого дивана.
(Садится на диван, пробует рукой его обивку и пружины.)
Старый разбитый диван. А ведь когда-то, много лет назад он был крепок и упруг. А я чертовски молод и влюблен!.. Как сейчас помню, я пригласил в дом соседскую девочку и занялся с ней любовью на этом диване.
(Пауза.)
А когда узнал от нее, что ее папа – демократ, поимел ее в другой раз.
(Ударяет рукой по спинке дивана.)
Я никогда не любил демократов! А девочке, правда, тогда понравилось, как я ее поимел.
(Пауза.)
Эту черту я подметил потом во многих демократах. Как никто другой, они способны оценить по достоинству, когда их имеет более сильный.
(Пауза. Поднимается с дивана, направляется в дальний правый угол, где остатки телевизора.)
В старом доме все старое, никуда не годится. Везде следы долбаных демократов. Вон там сгоревший телевизор – его закоротило на какой-то говенной оппозиционной программе…
(Пауза.)
Камин, заваленный мусором и брехливыми демократическими листовками.
(Подходит к камину, берет висящую сбоку кочергу, наклонившись, ворошит ею в камине бумажный мусор и жестяные банки. Затем, выпрямившись, подтягивает вверх гири на настенных часах.)
И только стенные часы на ходу. Отцовские часы – на ходу! Они по-прежнему отсчитывают старое доброе время, когда дом был молодым и шумным, а я – совсем ребенком. Проказником и непоседой, у которого был один довольно заметный недостаток.
(Пауза.)
Я давно изжил тот недостаток, зато теперь меня презирает мой единственный сын, упрекая меня в том, что, избавившись от порока, я превратился в беспросветного зануду и лишился былой привлекательности. Ха-ха-ха, как далеко зашло дело! От меня отрекся родной сын, и ненавидят демократы. А тогда, в детстве, я знать не знал никаких демократов. Мне и сейчас глубоко насрать на них.
(Расхаживает по гостиной, постукивая кочергой, точно стеком, по голенищу сапога.)
К слову сказать, позавчера я собственноручно пытал трех демократов. Стал допытываться у них, что по-прежнему связывает меня со старым домом. Первый демократишка, которому я сломал кулаком нос, предположил, что я до сих пор вспоминаю ту юную девицу, которую трахнул на продавленном диване и тем самым открыл счет побед над демократами.
(Пауза.)
У второй моей жертвы – я подбил ей оба глаза – воображение оказалось еще смелей: второй решил, что я никак не могу вычеркнуть из памяти пересохшую реку, на берегу которой я расстрелял пять тысяч своих сограждан.
(Пауза.)
Третий демократишка, под пыткой, беспомощно волоча перебитую ногу, едва не попал в цель. Он дерзко ответил – меня вечно будет тянуть в этот дом, потому что из всех известных мне измерительных приборов в нем чудом сохранились лишь старые стенные часы. И нет счетчика радости – грозы и объекта ненависти всех демократов. Третий вдруг решил, что мне, его диктатору и палачу, ничто человеческое не чуждо. Что мои заскорузлые чувства так же не терпят никакого контроля и диктата над собой, как чувства любого другого человека.
(Пауза.)
Он был близок к цели, этот третий демократ, но все же суть загадки ему не далась. За это я его и казнил. Как и двух остальных.
(Подходит к телевизору и внезапно обрушивает на него сильный удар кочергой, отчего телевизор окончательно разваливается.)
Вот такой дурацкий анекдот я прочел в интернете. Некто, сдается мне, какой-нибудь вшивый демократишка, непримиримый борец со счетчиками радости, вздумал покопаться в моем прошлом и выяснить, отчего я стремлюсь в старый дом до сих пор. И что вышло из его глупой затеи? Да ничего путного и не вышло! Разве у демократов может выйти что-нибудь путное!
(Пауза.)
Ничего тот дурак-демократ, что разместил пасквиль в интернете, не выведал, не угадал – лишь разворошил кучу старого навоза да привлек к старому дому нескончаемый поток зевак, тупиц и авантюристов. Кого теперь здесь только ни увидишь.
(Пауза. Замирает на месте, настороженно прислушивается к шагам, раздавшимся со стороны прихожей.)
Чу! Вон кто-то легок на помине. Чтоб тебе пусто было! Только настроился на душевный лад, только от сердца отлегло – так на тебе!..

С недовольным видом, чертыхаясь себе под нос, Войнович скрывается в двери, ведущей в сад. Занавес