В доме художника Вадьки Ходасевича висит чудесный портрет крошечного, наверное, месяцев трех младенца. Вот его история.

Года два назад Ходасевич был совсем другим. Это сейчас он улыбается вам открытой улыбкой, не отводя пытливых глаз. А тогда он сторонился всех, изводя себя и окружающих, прежде всего жену Нину, чудовищной, неизъяснимой душевной мукой. Некоторые, кто плохо знал его, говорили, что он совершил страшное преступление, а теперь вот мучается, не имея никаких шансов на спасение. Другие считали, что он просто-напросто неудачник, третьи - что он безнадежно ревнует ко всем подряд красавицу жену (а Нина и в самом деле была невероятно хороша)... Ходасевич догадывался, что думают о нем люди, но вздыхал, угнетаемый лишь собственными мыслями. А было ему бесконечно стыдно перед собой, перед миром, перед Богом, вдохнувшим в него жизнь, перед женой, не одарившей его до сих пор ни одной жизнью. О, как было стыдно! Этот стыд, будто жар, не переставая, лихорадил его, изводил до смертельных судорог, до болезненной потребности согнуться и подтянуть к подбородку колени, подобно зародышу в чреве матери, сжаться в комок, затихнуть и молча, без поступков и стыда переждать, пока над головой уляжется волна, пока сядет солнце, разлив окрест неземной свет,- пока пройдет его жизнь.

Может, из-за этого вечного его стыда не удавалось ему ничего. Не удавалось сотворить - вместе с Богом со-творить, не удавалось в жизни пережить звездный миг, не удавалось трахнуть свою бабу так, чтобы она принесла ему звездное творенье - его сына. А за то, что удавалось ему, Ходасевичу было бесконечно стыдно.

Успокаивался он на время, забывал про стыд лишь в компании друга-художника - Борьки Христова. Ну и мужичищем был тот Христов - настоящим медведем! Волосы на плечах и спине росли, на бровях соль трещала, а от таланта душа и сердце ломились. В компании Христова Ходасевич и про стыд забывал, и про то, что мать мужчиной его родила. Так было надежно и спокойно рядом с Христовым, что Ходасевич успокаивался и начинал загадочно водить рукой по Борькиному холсту. Глядя на это, Борька посмеивался в пышные усы и подливал приятелю вина.

Потом Христова не стало. Поговаривали, что его убили. Из-за четырехкомнатной квартиры или недопитого стакана вина. Ходасевич долго не мог найти единственного объяснения Борькиной смерти. Зато стыд одолел его пуще прежнего. Ведь дал он себе слово поставить Христову деревянный крест. Дал слово и, видать, где-то посеял - в темных закоулках души потерял.

Если бы не подоспевшее лето, стыд бы Ходасевича измором взял - голодом заморил бы или сердечным холодом.

В начале июня сосед предложил ему подработать - поехать в село и покараулить дом. Караулить нужно было все лето, за это сосед платил 60 гривен. Село называлось скучным именем, но Ходасевичу сразу пришлось по душе погоняло - имя, которым село окрестили жители соседних деревень,- Наброда. В него сходились ходоки, странники да беженцы со всех уголков русского мира, лаптем щи не хлебали, но жили небогато и без огонька.

Приезд Ходасевича заметили сразу, пришли в его огород и тут же сорвали первый, коченеющий в утренней росе огурец. И захрустели им, бесстыже глядя на Ходасевича, а больше - на его красивую бабу. Молодой Андрюшка тоже там был и видел белокожую Нинку.

Отвлекшись от городской суеты, простившись на время с городским стыдом, Ходасевич вновь вспомнил о клятве. И стал усердно искать плотника, который мог бы искусно сработать деревянный крест. Искал и нашел - под окном, на грядке с огурцами. Там лежал Андрюшка и, третьи сутки не евши, тупо следил за женой Ходасевича.

- А та могила-то... далеко? - только-то и спросил, едва слышно двигая губами, Андрюшка.

- Да, наверное, верст за сорок,- не понял Ходасевич.

- Ну тогда езжайте вперед меня... к другу своему езжайте. А я догоню вас.

В пути к могиле Христова Ходасевич вдруг испытал жуткий голод. В одном хуторе он постучался в дверь крайнего от дороги дома. Ему вынесли краюху хлеба и стакан молока. А он так и обмер, позабыв про еду,- до чего же похож хозяин дома... Разве что гораздо моложе. Заметив замешательство гостя, мужчина, чей халат был испачкан разноцветными красками, улыбнулся. Чтобы прервать неловкое молчание, он спросил: - Издалека будете?

- Нет, из Сум.

- Ну, для меня это край земли. Давно я там не бывал. Хотя надо бы съездить, проведать единственного друга.

- Тоже художника? - догадался Ходасевич.

- Верно,- улыбнулся молодой художник; улыбка у него была удивительная - будто нимб светился вокруг его губ.- Борисом Христовым зовут его, может, слыхали?

Тут ноги Ходасевича и подломились. Если бы не крепкая рука хозяина дома, упал бы он на деревянное крыльцо.

- Разве вы не знаете? Нет больше Борьки. Вот на могилу его еду. Крест ставить.

- Христов умер? - в третий раз улыбнулся странный художник.- Ну, это вы сгоряча такое сказали! Христов и не на такое горазд, а вы поверили в его смерть!

- Так ведь уж год почти... - попытался оправдаться Ходасевич.- Да и, с другой стороны, что может быть круче смерти?

- Жизнь, конечно, жизнь! Погодите-ка,- с этими словами художник исчез в доме, но уже через минуту вновь появился с плоским предметом, завернутым в тряпицу. Прежде чем развернуть ее, он сказал:

- Не стану отговаривать вас. Обязательно съездите к Христову на могилу - могила тоже частица его жизни. И крест поставьте. А вот это от меня.

Развернув тряпицу, художник протянул икону.

- Поставьте ее на Борькин крест, пусть иконка погостит на нем. Сам писал, ему иконка предназначалась... А будете возвращаться, иконку-то с собой возьмите. Это мой вам подарок.

Сказал и ушел не попрощавшись. Ходасевич принялся разглядывать иконку: на ней святая Троица и два святых по обе стороны. “Вот святой Пантелеймон,- размышлял Ходасевич.- А это кто ж тогда? Хм, у Пантелеймона лицо, точно как у Борьки. А этот, которого я не признал, как же он похож... Нет, быть такого не может!” И Ходасевич отправился дальше в путь.

Крест на могиле уже стоял. Был он из светло-золотого, будто на меду, дуба. Постарался на славу Андрюшка. Не глядя в глаза Ходасевичу, он управлялся с последними работами.

- Молодец, руки у тебя золотые,- похвалил Ходасевич.- А это вот от друга его.

С этими словами он поставил на крест дареную иконку. Увидев ее, Андрюшка покрылся смертельной бледностью. Даже глаза его, до сей поры густо-синие, неожиданно поблекли. Но Ходасевич этого не приметил.

Они выпили за упокой души раба божьего Борьки Христова, пустую чекушку оставили под крестом и собрались в обратный путь.

- Иконку-то я с собой забираю. Хочу заехать к одному художнику, расспросить кое о чем надо,- сказал Ходасевич.- А ты, Андрей, вперед меня отправляйся. Скажи Нинке, пусть готовится. Будем в город возвращаться. Негоже мне здесь торчать.

- Угу,- буркнул Андрюшка и зашагал прочь от могилы.

Ходасевич с нетерпением ожидал встречи с хуторским художником, но каково же было его удивление, когда он увидел крыльцо знакомого дома - его деревянные ступени потрескались и безжалостно поросли сорной травой. Даже ростки тополя кое-где проклюнулись. “Не было ведь этого, не было!” - предчувствуя неладное, Ходасевич забарабанил в дверь.

- Что ж ты, милок, ломишься в заброшенную хату? - сочувственно спросила старуха, проходившая мимо.- Дом-то уж год как пустой.

- А кто в нем жил, бабушка?

- Бог его знает. Какой-то из города наезжал. С утра до ночи малювал, сердешный...

“Вот те на! - перехватило дух у Ходасевича, сердце заколотилось часто-часто.- Прав я, видать, оказался. Похож тот молодой на Борьку. Не случайно похож”. И рванул он в Наброды к жене. Та вначале ничего, а как увидела иконку в его руках, тут же в ноги пала, слезами заливается.

- Ты што, Нин? Не рада что ли? - не сообразил Ходасевич.- Лучше скажи, какой святой вместе с Пантелеймоном изображен. А то я никак вспомнить не могу. На тебя, странное дело, похож.

- Какая разница, Вадь. Святой он и есть святой, а я-то совсем не святая. Покаяться мне надо, Вадь. Перед тобой покаяться и перед иконой твоей. Ой, согрешила я, глупая!

- Што ты такое говоришь, Нин?! - вконец опешил Ходасевич.

- С Андрюшкой я, Вадь, спала. Не устояла. У-у-у!!

Глядя на икону, на второго святого, как две капли воды похожего на Нинку, Ходасевич вовсе не осерчал. А Андрюшку больше не видел - как простились с ним на могиле Христова, так с тех пор не встречались. Нинка же забеременела от Андрюшки, но в положенный срок родила мальчика, вылитого Борьку Христова. Чудеса, да и только! Но недолго диву давался Ходасевич, все больше радовался и хвастал друзьям - как-никак первенец родился!

Не заметил, как перестал стыдиться себя и каждого. А потом на одном дыхании написал портрет сына. Его-то и можно увидеть в доме Ходасевича.


Август 2002 г.