Мультикоптер поднимал нас все выше, все глубже проникал в небесную толщь.

На высоте 4000 метров страх неожиданно отпустил меня. Отныне волнение, овладевшее мной, было вызвано не трепетом перед будущим, а переживаниями другого рода. Я испытывал небывалый подъем – подъем на борту этого удивительного аппарата и еще более восхитительный – в моей неуклюжей, бескрылой душе.

Я прильнул к круглому окну, встроенному в полу летательного аппарата, и причмокнул от удовольствия. Сверху, с высоты нескольких тысяч метров, планета была похожа на разноцветный рушник – испещренный яркими нитями кусок ткани, на котором старзаки вручили мне свое непременное местное блюдо – хлеб, оказавшийся довольно толстой пышной лепешкой с ароматной корочкой.

Расписная поверхность Хортары стремительно убывала. Оторвавшись от наблюдения за планетой, я перевел ошеломленный взгляд внутрь салона. Я никак не мог прийти в себя от обрушившихся на меня открытий и чудес, инстинктивно искал глазами вокруг опору – пусть самую малую, неприметную, но знакомую и необходимую в моем мире деталь или вещь. В ту минуту я очень остро нуждался в такой опоре-знаке, чтобы наконец убедиться, что я по-прежнему существую – наяву ощущаю самого себя и реальность, в которой вдруг оказался. Я желал поскорей удостовериться, что эта реальность почти такая же, как моя, ну разве что с незначительными особенностями и отличиями… Но мир старзаков был совершенно иным.

Осмотреть мультикоптер во всех подробностях мне помешали рослые дюжие фигуры двух старзаков, заслонившие собой часть пассажирской палубы, одновременно являвшейся и капитанской рубкой.

Одним из старзаков был гетман – правитель здешней планеты. Приземистый, заметно ниже своего неразговорчивого долговязого напарника, зато одаренный благородным высоким лбом и приятным открытым лицом бее… Ха-ха-ха, я едва не назвал его беером! Хотя по виду его и вправду не скажешь, что он представитель иной вселенской расы.

Несмотря на свой высокий сан, гетман проявил ко мне чрезвычайную заботу и доброту – не только любезно взял меня с собой в полет, но и терпеливо разъяснял мне в пути многие вещи, показавшиеся мне странными или необъяснимыми.

Обернувшись, гетман перехватил мой восторженно-любопытный взгляд, понимающе ухмыльнулся. А мне и в самом деле было отчего потерять голову. Не находя нужных слов, я обвел рукой плотное пространство мультикоптера, сулящее откровенную мощь и неведомые возможности. Гетман вновь понял меня и поддержал улыбкой. Наконец и я, сумев успокоиться, с облегчением улыбнулся. Какое же все-таки уникальнейшее транспортное средство этот мультикоптер!

На протяжении 5 минут 52 секунд, пока мультикоптер набирал высоту, он трижды неузнаваемо трансформировался.

Вначале он имел форму совсем уж архаичного, допотопного летательного аппарата, по поводу чего я не преминул высказать какую-то колкость. Шутка вышла, похоже, не очень умной, потому что Эд, кольнув меня взглядом, возмущенно закатила глаза.

Я заметил странный объект еще утром, во время завтрака, сквозь пахучее теплое марево, поднимавшееся над срезанной травой. На какой-то момент я отвлекся, захваченный необыкновенной картиной: в нескольких шагах от меня полтора десятка голых по пояс старзаков почти синхронно взмахивали, удерживая перед собой, и точно так же дружно опускали длинные шесты, к нижним концам которых были прикреплены под углом кривые клинки. Несмотря на грозное оружие, старзаки не вызывали ощущения опасности, их взмахи выглядели неспешными и безобидными, но высокие крепкие стебли были не в силах им противостоять – послушно ложились под ноги неутомимым труженикам.

Через полчаса старзаки довольно основательно расчистили вокруг зеленое пространство, и тогда я смог разглядеть в нескольких метрах от себя нечто странное, не находящее аналогов в моем взбудораженном сознании. Неслыханное, колоссальное, оно заслонило собой, казалось, полнеба…

Горя желанием поделиться с Эд восторженными впечатлениями, я поискал ее взглядом, уверенный, что она здесь. Она и в самом деле была поблизости, там, где старзаки еще не коснулись травы своими неотразимыми шестами. Эд стояла ко мне боком, немного подавшись плечами вперед, словно она встречала кого-то нетерпеливо или собралась сама бежать сломя голову. Не смея окликнуть ее, я с немым обожанием следил за ее милым профилем, готовым в любую минуту к самым неожиданным переменам и отчаянным поступкам. Хм, похоже, и здешнее солнце было неравнодушно к моей Эд, несмело золотя ей щеки и лоб нежным розовым светом. Эх, Эд! Я отважился махнуть ей рукой, хотя уже ясно сознавал: умом и сердцем она была далеко от того места, откуда я подавал ей напрасные знаки. Эд робко улыбалась, пытаясь завороженным взглядом угнаться за юным атаманом, мчавшимся по полю на стройном белом животном. Лошадь – мне тоже было в новинку наблюдать это чудо…

Завтрак, как и все здесь, на Хортаре, поразил меня: прямо в траву нам принесли жареные птичьи яйца, свежий хлеб и куски соленого животного жира – неприглядные на вид, но весьма приятные на вкус. Увы, впечатления от вкусной еды были смазаны – мы ели молча, не глядя друг другу в глаза. За четверть часа до завтрака у нас случилась размолвка: повздорили поначалу из-за сущего пустяка, который затем вылился в глубокую ссору. Эта ссора стоила мне вынужденного возвращения в прошлое: на какое-то время я утратил связь со своей доброй волей и предался мрачным воспоминаниям. И снова стал прежним – обычным беером с планеты Ихиба.

 *1*

Что важней – натиск брендов или хаос товарных масок? Возможна ли жизнь без брендов? Что является истинными ценностями, если не бренды? Бренды – точки отсчета в любых отношения между беерами или результат духовной опустошенности многих… Вот далеко не полный список тем вечных наших споров с Эд. Моя жена – яростный защитник цивилизации, в основе которой находится всеобъемлющая система брендов, этих товарных лицемеров, как я называю их в минуты особо горячих споров. Природа наших страстных разногласий проста. Работа и большая часть дневной жизни Эд связаны исключительно с брендами, поскольку Эд - бренд-лоцман высшего звена. В ее обязанности входит обслуживание четырех из 18 самых крупных злакков Брендарии – где собственно и происходит вся торговля на Ихибе, – а именно: навигация, контроль и корректировка бренд-голограмм. Я же совсем другое дело, я – беежур, "ловец новостей" и "сублиматор проблем", призванный обращать внимание моих читателей на достижения и, что гораздо важней, на недостатки брендоцентрической системы Ихибы, а затем как можно острей ставить вопросы, как эти недостатки устранить. Так звучит моя миссия в идеале, вытекая из принципов профессии беежура и формулировки его обязанностей, записанной в уставе журнала "Виражи Ихибы", в котором я работаю последние шесть лет. В действительности же я ни одного значительного недостатка или сбоя в системе не обнаружил. И вовсе не потому, что мне, предположим, неизвестна вопиющая, почти полная зависимость устройства жизни на Ихибе от торгового диктата Брендарии. Совсем нет. Причина проста: мне неведом иной мир – мир без брендов.

Около шестнадцати с половиной тысяч лет бееры живут на Ихибе. Бытует гипотеза, что большую часть своей истории они что-то непрерывно покупают – с неукоснительным прилежанием и постоянством вслед за одними брендами бееры приобретают другие. 1947 лет назад круговорот товарных знаков достиг невиданного размаха, торгового бума, в результате чего на свет Ихибы появилась Брендария – могучая вселенная брендов. Управляет Брендарией, как, впрочем, и всей планетой, Совентор из двенадцати старших бееров. Именно Совентор, помимо координации торговой активности между 18 злакками Брендарии, постановляет, какому новому бренду занять нишу в сознании беера, а какому – эту нишу освободить. Своевременно и беспрекословно…

В таком отношении к брендам нет ни байта жестокости или дискриминации. Торговля брендами испокон веку ведется в голове беера, на территории его разума. А злакк – всего-навсего демонстрационный плаоб, под чьей крышей три раза в году представляются новые бренды – мультисенсорные голограммы товарных знаков, предназначенные для восприятия рассудком и всеми органами чувств беера. Выбрав понравившуюся бренд-голограмму, беер голосует за нее своей кредитной пластизой, инплантированной над правым виском каждого беера. Поэтому достаточно лишь на секунду испытать интерес или хотя бы малейшую симпатию к какому-нибудь бренду, как в тот же миг со счета пластизы снимается некая сумма, эквивалентная стоимости бренда-симпатяги. Причем в некоторых случаях снимаемая сумма может быть выше начальной цены бренда, если, например, беер воспринял бренд с особенным восторгом и воодушевлением. Тогда к основной сумме добавляется компенсация за повышенный эмоциональный тонус, вызванный презентуемым брендом. Взамен беер получает сартифик, заверенный печатями и важными подписями всех двенадцати членов Совентора и удостоверяющий, что владелец сартифика обладает охраняемыми законом правами на данный бренд. Сартифик на этот же бренд может приобрести кто угодно, не ограничено и количество его владельцев. А вот платит каждый свою цену – в соответствии с эмоциональной реакцией на понравившийся бренд.

Короче, целая наука, в которой еще не каждый беер разберется. Эд, например, во всех деталях осведомлена о механизме брендобмена, а я, наоборот, лишь в общих чертах разобрался в нем. Но даже эти скудные знания мне ни к чему. И дело даже не в том, что я испытываю к Брендарии объяснимую неприязнь и недоверие. Или, например, потому, что у меня меньше брендов, чем у кого-либо, или мне жаль денег, потраченных на них. Наоборот. Только у меня одного семь вместительных клафтов (а сколько их у Эд – лучше промолчу!), набитых сотнями сартификов, выданных мне на самые разные, порой совершенно потрясающие, но абсолютно бесполезные бренды. Все – хлам, материлизованная суета беера. Ибо необходимые для жизни товары – пищу, одежду, предметы быта, средства связи и многое другое – мы приобретаем без единого марочного названия и знака. Я вовсе не преувеличиваю: на Ихибе в ходу лишь небрендовые товары – обычные, ничем не примечательные, далекие от идеальных образов, заключенных в голограммах брендов. Зачастую ничего общего между брендом и товаром, которому, казалось бы, должен соответствовать бренд.

Но даже таких несовершенных, безликих товаров не хватает. В то время как индустрия товарных грез переживает блистательный подъем, производство того, что по определению обязано служить материальными носителями брендов – наоборот, испытывает катастрофический спад. Между именитыми брендами и безымянными товарами неумолимо растет пропасть, и теперь мало кому придет в голову, что некогда они были двумя неделимыми частями одного полезного целого.

Сколько себя помню, Совентор всегда уделял производству брендов несравнимо больше внимания. Может, поэтому с каждым годом все острей ощущается нехватка товаров – невзрачных, унылых уродцев, которых большинство бееров терпит лишь потому, что не может без них обойтись. Более того, оно, это лицемерное большинство, готово ломиться за каким-нибудь товаром, чтобы заполучить его любой ценой. Я между тем не отношу себя к этому большинству. Для меня, в отличие от них, вечно озабоченных и одержимых, обычное дело терпеливо и без намека на раздражение выстоять двадцатиминутную или даже сорокаминутную очередь за бутылочкой светлого "Элькроша" или пачкой "Чфат". А вот мой приятель, который на 17 лет старше меня, иногда вспоминает, как его прадед, бывший крепким энергичным беером, любил рассказывать о совсем иных временах, когда торговые пространства злакков были набиты снизу доверху самыми разными товарами. "Глаза разбегались, когда я смотрел на них, - мечтательно вспоминал старый беер и тут же с горечью добавлял. – Но их названия и эмблемы были ужасно примитивными. Все до единой однотипные, плоские, неподвижные, доступные только зрению покупателя. Ни объема, ни отличительного запаха, ни марочного звучания, ни нейросенсорных ощущений – тьфу! Ты не поверишь, внук, но названия были неотъемлемой частью товаров, изображались сверху на них или на футлярах, в которые товары складывались. Но все это было чепухой в сравнении с тем, что любой товар ты мог приобрести там же, в злакке…"

Выдумщиком был прадед моего приятеля. Разве можно в такое поверить? Когда, предположим, кончилось бы сейчас мое любимое "Элькрош" или я уже успел бы выкурить "Чфат". Это означало бы, что мне пришлось бы в очередной раз вывернуть наизнанку карманы, вдоль и поперек облазить клафты в нашем трехэтажном плаобе в поисках проклятых таффов, дающих мне право на приобретение товаров, притом ограниченного количества и лишь определенных наименований. И так бы поступил всякий беер, окажись он в моей ситуации. Около 140 лет назад, для того чтобы урегулировать обеспечение бееров товарами, Совентор постановил выдавать пищу и предметы первой необходимости в обмен на специальные таффы, которые сам же и взялся распределять среди населения Ихибы. Позже к жизненно важным товарам добавились новые, вроде бы менее важные, затем третьи… Так продолжалось до тех пор, пока все товары, худо-бедно еще выпускаемые на Ихибе, не оказались объектом жесткого надзора и распределения Совентора.

Могла бы по-иному сложиться судьба брендов и товаров, неизбежен ли был их разлад и дальнейшее развитие в совершенно разных направлениях, неслыханный успех одних и угрожающий закат других? Откуда мне знать. Мне всего-то чуть больше 33-х, и у меня есть лишь смутное знание того, как жили на Ихибе свыше двух тысяч лет назад, обходясь без брендов, созидая мир по другим, таинственным для меня законам. А гадать о том, что ждет нас в будущем, я решительно отказываюсь. С некоторых пор меня обуревает страх, когда я, невольно забывшись и преодолев внутренний контроль, вдруг задумываюсь о будущем и переменах, которые неизбежно придут вместе с завтрашним днем.

Немногим больше года назад, вернувшись с работы в наш полибрендовый плаоб, мы отдыхали с Эд по заведенному издавна порядку: ужиная, знакомились по сети Плазнета с главными событиями дня – в простейшем, визуально-звуковом, режиме принимали очередной ньюсбастер с порцией хвалебных новостей о Брендарии. С начала просмотра ньюсбастера и до его окончания наша дружная маленькая семья неизменно распадалась на два враждующих между собой лагеря. Эд по обыкновению молча делала какие-то отметки в своем деловом пратте, встроенном в ее изящной переносице, я, наоборот, ни на секунду не умолкал, едко комментируя одну бредовую бренд-новость за другой.

Помню, один полисенсорный сюжет – который можно было принять, не только просмотрев и прослушав его, но еще и включив органы обоняния и осязания – даже привел меня в ярость. От неожиданности Эд растерялась. Она впервые видела меня таким раздраженным и злым, всегда считая меня неисправимым добряком, готовым без всякой на то причины любить и терпеть всех на свете. А тут я, выйдя из себя, неожиданно закричал… Да, я орал что есть мочи! И ничего удивительного в этом не было. Ибо сюжет, который меня так завел, был посвящен детям, точнее наоборот – он оказался антидетским. А я не мог такое вынести, Эд хорошо знает, как сильно я люблю детей, как хочу их, а их у нас, к несчастью, до сих пор нет… Тот проклятый сюжет анонсировал бренд… ребенка. Мол, какое теперь ждет всех удобство, отныне не нужно больше страдать, копить и рожать реальных детей – достаточно вместо всего этого приобрести бренд идеального дитяти, лепечущий, пахнущий по-детски, создающий иллюзию бесконечно нежной детской кожи… Или лучше два, три таких бренда – и тогда вы многодетная семья.

- Недоумки, кто это создал! Если дело пойдет так и дальше, то в скором времени мы станем очевидцами новых "потрясающих" брендов – бренда идеальной женщины и бренда супермужчины. Но вот какая проблема неизбежно встанет тогда: бренды идеальных жителей Ихибы медленно, но верно вытеснят с планеты самих ее жителей. Кто же в таком случае станет их покупать? Скажи, кто?! – в приступе безотчетной ярости я набросился на Эд – в тот момент ее милый образ жены был жестоко раздавлен в моем сознании враждебной личиной бренд-лоцмана высшего звена.

- Хорошо, давай поговорим, - может, так же впервые, как я вспылил, Эд решила поговорить со мной о брендах – на ее профессиональную тему. Голос Эд на удивление звучал ровно и безучастно, словно гнев мой был направлен не на нее, а на кого-то другого. Или – мне сразу же стало не по себе от такого предположения – кто-то незаметно для меня подменил мои же чувства новым, еще не объявленным брендом – эффектно озвученным, но, по сути, эфемерным образом благородной ярости и стыда…

Однако я напрасно переживал – в глазах Эд стояли слезы. Настоящие, мокрые, старомодные… Вместо того чтобы пожалеть, обнять ласково жену, я несказанно обрадовался ее слезам. Не скрывая своего восторга, несколько мгновений я упивался взглядом этими бесценными знаками глубоких потрясений души. Значит, злость моя была неподдельной, значит, Эд разделила со мной справедливую ненависть к брендам… Вероятно, все было именно так, как я представлял себе в тот момент. Но уже через минуту или две, совладав с чувствами и утерев слезы, Эд перешла в наступление – загнала меня в угол всего несколькими вопросами:

Как я представляю себе мироустройство без брендов? Ради чего беер станет начинать каждое утро и заканчивать вечер? Чем будет дорожить и к чему стремиться? Что будет отличать его от одних и объединять с другими беерами, если на Ихибе вдруг откажутся от брендов?..

В ее вопросах не добавилось ничего нового, я и прежде ни один раз задавал их себе. Но тогда я сильно растерялся, застигнутый врасплох, скорее, не самими вопросами, а каким-то необъяснимым смутным беспокойством, овладевшим мной. Судорожно роясь в сознании, я тщетно пытался отыскать ответы и предложить Эд хоть сколько-нибудь разумную альтернативу брендам – "мотивирующим сущностям" (формулировка Эд). Наконец, не найдя ни единой зацепки, не сгенерировав даже сумасбродной идеи, которая в последствии могла бы послужить пусть примитивным, но все же импульсом для более здравых и созидательных мыслей, я уперся в тупик. И такое отчаянье охватило меня в тот момент! Я испытал подлинный страх, когда вдруг осознал, что не готов к переменам. Отказ от брендов, замена их чем-то новым и непредсказуемым – колоссальная перемена! Еще недавно я так страстно мечтал о ней, и так и эдак представлял ее в своем воображении, не заботясь нисколько о тех последствиях, к которым такая перемена могла б привести. Однако одно дело пытаться критиковать существующую веками систему, обличая ее в механическом повторении действительности, в пустоте и напрасности этой действительности, и совсем другое, добившись наконец реальных, невоображенных, перемен, вдруг зажить в мире, претерпевшем эти самые перемены. Но будущее после перемен могло оказаться каким угодно, более того – совсем не тем, каким бы мне хотелось видеть его. И я… я из страстного приверженца перемен в одно мгновение обратился в их малодушного противника. При этом, что было не менее ужасным, я по-прежнему отказывался признавать необходимость дальнейшего существования брендоцентрической системы на Ихибе.

Тот памятный разговор с Эд внес в мой рассудок и душу сущий раздор, жестокие противоречия раздирают меня и поныне – я готов бежать от них куда угодно. Даже на окраину вселенной.

 *2*

Но в то утро на чужой планете, окруженный со всех сторон резковатыми, настораживающими запахами неизвестной растительности, слегка оглушенный безымянными звуками, доносившимися, подобно запахам, отовсюду, я, несмотря ни на что, чувствовал себя вполне умиротворенно. По крайней мере, так было поначалу.

В ожидании завтрака, до которого оставалось немногим больше четверти часа, мы вышли с Эд прогуляться в поле. Тут и там трава была усеяна мириадами блестящих прозрачных капель, в первый момент принятых мной за микроскопические тельца неведомых животных. Но вскоре, когда эти крошечные создания намочили мне ноги, я открыл в них обыкновенную воду, непонятным мне образом рассеянную по всей поверхности поля. Правда, Эд это ни чуть не смутило. Раскинув широко в стороны руки, она улеглась на спину, подмяв под себя влажные, тугие, безудержные в своем стремлении жить стебли, и уставилась в небо. На ее лице воцарилось не свойственное ей безмятежное, несколько глуповатое выражение, заставившее меня задуматься с опасением, что сейчас происходит в душе Эд. Тем временем она продолжала недвижно лежать в чужой зелени, заботливо укутавшей ей ноги; здешний ветер, будто и он являлся ей древним другом, обвевал мягкой утренней прохладой ее прекрасные щеки и лоб.

На светлый локон Эд неожиданно село крошечное создание с яркими невесомыми крыльями – и Эд в тот же миг звонко расхохоталась. Таинственное создание мигом упорхнуло, а Эд, приподнявшись на локте, весело защебетала со мной. С неизъяснимым восторгом, звучавшим в ее голосе, сиявшим в ее счастливых глазах, она обратила мое внимание на первозданную красоту местной природы:

- Здесь все еще так молодо и свежо. Погляди вверх, Парзой, это беспечное солнце явно не испытывало на себе атак плазменных зондов или лазерно-кристаллических излучений. Ха-ха-ха, а белые пушистые облака вон там – они кажутся нежней наших хваленых голограмм десертов "Махирю"! И невооруженным глазом видно, что им ни разу не приходилось лить кисвагатный дождь…

Не в силах больше усидеть на месте Эд проворно вскочила на ноги. Радостно размахивая руками, она восхищалась небом, называя его голубым оком нашей вселенной, дневной свет уподобила доброй воле Провидения, с невероятной расточительностью рассеянной по этой дивной планете, а траву сравнила со своими прежними, еще девичьими, тайнами. Я терпеливо внимал ее дифирамбам, а ее ликованию, казалось, не было предела.

- Погляди-ка туда, Парзой, - смущенно запнувшись на мгновенье, Эд продолжила с еще большим, лихорадочным восторгом, тыча вдаль дрожащим стебельком – туда, где резвился верхом на лошади неугомонный атаман. – Даже мужчины здесь немыслимо молоды и красивы, словно ими руководят лишь одни удовольствия от жизни…

Я и сам признавал, что мир вокруг уникален, необычен и нов, особенно для таких неискушенных пришельцев, как мы. Но что-то настораживала меня в счастливом, пронизанном беспокойным блеском взоре Эд. Меня неприятно задело, с каким упоением она перечисляет местные красоты и достопримечательности. Она с такой поспешностью принимала здешнюю жизнь, что мне стало неловко за Эд, за ее ставшую вдруг несерьезной и взбалмошной натуру – я не мог припомнить, чтоб когда-нибудь раньше она подобным образом себя проявляла. В словах Эд было столько незнакомой экспрессии и чуждого пафоса, что я, дрогнув духом, решил, что она… Что Эд каждым словом, каждым выплеском необузданных чувств своих предает нашу планету. Мне стало обидно за нашу Ихибу.

Напустив на себя высокомерный вид, я с нарочитым негодованием отозвался об условиях местной жизни, об этой первобытной дикости, о необузданности и агрессивности старзаков, их примитивных знаниях современного транспланетного положения во вселенной; я указал на вопиющую отсталость старзаков во всем: в планетарном порядке, военном деле и транспорте. Я высказал самые пессимистические прогнозы, что племя старзаков еще не скоро сумеет сократить, а тем более ликвидировать чудовищную пропасть, разделяющую Хортару и Ихибу.

Я заметил, что Эд, застыв в высокой траве, почти не слушала меня, явно чем-то озабоченная или удрученная – не то моими безрадостными суждениями, не то какими-то своими тревожными мыслями. Похоже, я таки добился своего: в какой-то момент перестав взахлеб комментировать местный мирок, она теперь мрачно безмолвствовала. Безотчетно покусывая соломинку, Эд неотрывно смотрела себе под ноги, точно сгорала от стыда за сказанное мне только что или, скорей наоборот, сосредоточенно искала в смятой траве последние доводы, которые помогли бы ей отстоять передо мной Хортару – планету, пришедшуюся ей по душе. На это указывало все: и нервно опущенные ее глаза, и вызывающе вздернутые плечи, и весь ее напряженный вид, выдававший в ней готовность к решительным действиям.

Еще высмеивая по инерции дремучесть цивилизации старзаков, я уже отчетливо сознавал, что так продолжаться долго не может. Что Эд не та женщина, что так просто согласится отступиться от задуманного или предаст по-настоящему полюбившееся.

Предчувствия мои немедленно сбылись, стоило лишь мне заявить, что на такой непредсказуемой и невежественной планете, как Хортара, я ни за что не решился бы заводить семью, а в особенности детей. Эд, мгновенно избавившись от зеленой жвачки, вскинула голову и бросила мне вспыльчиво:

- Ты трус, Парзой, трус и слабак! Ты боишься всего нового! При слове "свобода" или "неизвестность" тебя неизменно охватывает страх. Ты вечно упрекаешь меня, ставя мне в вину мою работу в Брендарии. Но если я всего лишь честно и добросовестно трудилась на посту лоцмана Брендарии, то ты, сам того не замечая или не желая в этом себе признаваться, из яростного ее обличителя превратился в ее вынужденного пленника. Нет, хуже – ты сознательный соглашатель мира бредовых иллюзий, заключенных абсолютно в каждом бренде!

Я не верил своим ушам: Эд почти точь-в-точь повторяла мои слова, которые при всяком удобном случае я любил ввернуть в разговор на Ихибе. Невероятно, мы с Эд поменялись ролями: отныне не она, а я сторонник бренд-эволюции.

- Конечно, в этом есть и моя вина. Моя бездушная работа, твой слабый характер… - Эд глубоко вздохнула. – Но неужели ты ни разу не задавался вопросом, почему я отказывалась иметь детей там, на помешанной на брендах Ихибе? И зачем… зачем заманила тебя сюда, на эти дивные просторы, наделенные той же свободой, что и каждая малая травинка, ручей или пригорок? Где запросто можно доверять своим ощущениям и больше не бояться ошибиться, выбирая образ или его материальное воплощение – на Хортаре они составляют единое целое… Неужели это так трудно было понять!

Последней фразой Эд меня просто добила.

 *3*

Мне было ужасно неловко, что наша ссора произошла на глазах старзаков, в присутствии важного гетмана и его шумной свиты. Пока мы обиженно дулись и лишь изредка бормотали себе под нос что-то язвительное в адрес друг друга, гетман какое-то время не сводил с нас глаз. В безмолвной задумчивости он выпускал невесомые колечки дыма из таинственного миниатюрного устройства, которое он, лишь изредка вынимая, держал во рту. Затем удалился вместе со своими помощниками. Я все равно не находил себе места, безотчетно сминая и расправляя зеленый стебель – нервное занятие передалось от Эд мне. Она, все так же не проронив ни слова, пошла от меня прочь, ища утешение в густой мягкой траве… Поэтому, когда гетман, внезапно вернувшись, предложил совершить полет на мультикоптере, я согласился не раздумывая. Однако лететь, не помирившись с Эд, было выше моих сил.

Подойдя к старзакам, продолжавшим монотонно и слаженно срезать траву, я подобрал внизу несколько стеблей, замечательных своими пышными соцветьями, и, сложив вместе в яркий пучок, хотел вручить его Эд, – мне казалось, что эта хрупкая недолгая красота, которой нет места в мире, из которого мы прибыли с Эд, смягчит сердце моей жены, внезапно ожесточившееся против меня. Но я опоздал.

Эд уже беззаботно смеялась, когда я еще обдумывал слова примирения, которые собирался сказать ей, вручая цветы. Эд хохотала, да так громко, заразительно, что я даже расстроился, что это не мне удалось вызвать у Эд такой прилив восторга и радости.

Я с завистью замечал, с каким нескрываемым обожанием Эд улыбается атаману; ее симпатия к удалому старзаку росла с каждой минутой. Ничего удивительного в этом, конечно, не было, – он моложе меня, ловок, красив, необычен, и у него есть лошадь – это чудо из чудес, которое я впервые увидел лишь здесь, на Хортаре.

Вот атаман, уверенно обхватив за талию, приподнял Эд над лежавшей навзничь срезанной травой и сильным движением помог моей жене взобраться на лошадь. Получилось это у Эд крайне неуклюже, смешно, но радости ее не было границ! Наконец-то ее мечта сбылась, она – верхом на лошади, удивительном здешнем живом транспорте, способном бесконечно восхищать изяществом своей формы и грациозностью отточенных движений. И при этом развивать не дюжую скорость, неся на себе седока.

Легко оттолкнувшись от зеленой поверхности Хортары, атаман ловко вскочил на лошадь, пристроился позади Эд. В одну руку он схватил ремень, концами закрепленный на морде животного, другой выхватил из-за пояса короткий продолговатый предмет с косичкой на конце – перевитыми между собой веревками или узкими ремнями. Я обмер, предчувствуя, что сейчас должно что-то произойти. Но все равно не удержался и вздрогнул, когда атаман внезапно хлестнул плетенкой по спине лошади – та стремглав сорвалась с места, высоко вскидывая тонкие длинные ноги.

- Вот же скачет чертяка!

Хм, оказывается, ни одного меня заворожило это волшебное зрелище. Я обернулся: сзади стоял незнакомый старзак. Местное солнце зажгло блестящим огнем его голую, почти совсем без волос, голову, словно заигрывая с ним, но старзак, похоже, ничего не замечал вокруг. Затуманенным от чувств взором он унесся в тревожную даль – туда, где уже почти у самого горизонта моя Эд, превратившись в беспокойную точку, стремительно приобщалась к тайнам этого фантастического мира.

"Скачет" – мне был не понятен смысл этого слова, хотя, казалось, я начал догадываться, что оно означает. Я вспомнил, что лошадь пустилась вскачь сразу же после того, как ее ударили.

- Но это же нестерпимая боль, когда так бьют.

- О-хо-хо, еще ни одна лошадка не жаловалась на плетку! - хохотнул старзак, вероятно, приняв мои слова за шутку. И на том ему спасибо – буду знать, что это орудие наказания или необычный побудитель к активным действиям со сплетенными вместе веревками на конце зовется плеткой. Мне бы тоже не помешал сейчас какой-нибудь побудитель, который вернул бы меня к наполненной жизни, к моей единственной любви… Я не представлял себе жизнь без Эд. "Эд-д!!" – возопил я… себе под нос, пролепетал чуть слышно любимое имя. И тут некстати услышал свое имя: меня настойчиво звали, скорее всего, уже не в первый раз. Кинув прочь цветы, я с тяжелым сердцем шагнул в сторону летательного аппарата.

Мне и в голову не пришло оглянуться в другой раз – гордость и жалость к самому себе не позволили. Но если бы я совладал со своими слабостями и ненароком обернулся вновь, то очень бы удивился, увидев, как старзак, неведомо зачем шедший за мной, вдруг поднял мои цветы.

 *4*

А сразу же после хортарского полудня мы втроем – гетман, уже знакомый мне старзак с блестящей голой головой и я – поднялись на довольно тесную палубу, огражденную с четырех сторон невысокой, в половину моего роста, стенкой. Вид ее не внушал мне доверия – она была шаткой, неустойчивой, как потом объяснили мне, сплетенной из сухих веток местных растений. Но самым поразительным в этой странной конструкции был громадный ярко-желто-голубой шар – тот самый, который, как мне показалось, закрыл собой половину неба. Привязанный к палубе, он неслышно колыхался всего лишь в двух метрах над нашими головами. Подъем на витростате – так назывался дивный шар с плетеной палубой – впечатлил меня сильней, чем полеты в двух других трансформациях мультикоптера.

Мы медленно поднимались в небо, земля плавно уходила из-под ног, немного подташнивало, сердце забилось чаще в ожидании близких чудес, а чудеса – вот они, прямо под нами! Я обмер, целиком отдавшись созерцанию небывалого зрелища. Вон пылающей плазмой золотели созревшие поля; справа от них зеленым межзвездным эфиром, обласканные солнцем Хортары, легли на равнину луга. А еще правей гряда пышных, пышущих первозданной глубинной силой холмов добровольно рассеклась наискось упругим жгутом реки – сине-голубой, словно беерская кровь. Словно моя кровь…

Но и это еще не все! Я вдруг стал замечать, как все так же справа от того направления, куда ветер непреодолимо сносил, казалось, совершенно беспомощный витростат, аккуратные светлые полоски молодой или спелой растительности постепенно начали сменяться темными беспокойными островками. Островов становилось все больше, разрастаясь в размерах, они все плотней прилегали друг другу; в конце концов, от края до края, куда хватало глаз, поверхность планеты оказалась подмятой необъятным колышущимся материком. Так выглядели с высоты 700 метров великолепные леса Хортары.

На высоте 800 метров мультикоптер обрел новую форму и качественно новые возможности летательного аппарата. Теперь это был акваграв. Каюта, в которой мы находились, существенно видоизменилась, приобретя черты и техническую начинку, сделавшие ее похожей на кабины первых моделей гравитационных машин, ходивших на Ихибе около 150 лет назад. В отличие от непрочной корзины витростата корпус акваграва был надежно обшит со всех сторон и герметически закупорен; он представлял собой полусферу, плотно обвитую снаружи несколькими косами жидкости – похоже, эта жидкость была обыкновенной водой. Водяные косы не были однородными, каждая из них, казалось, была сплетена из более тонких струй. Назначение их было очевидным: потоки воды, двигаясь с определенным ускорением по окружности, создавали управляемое гидрогравитационное поле.

Осмотреть очередную технологическую ипостась мультикоптера мне удалось благодаря многочисленным квадролукам, установленным снаружи и обеспечившим великолепный обзор как нашего воздушного пути, так и самого корпуса акваграва. Квадролуки через определенные интервалы времени меняли угол обзора, о чем я неизменно узнавал из непрекращающейся смены путевых голограмм, транслировавшихся на капитанский мостик, по-прежнему совмещенный с каютой для пассажиров.

Еще через одну минуту 40 секунд подъема, продемонстрировав новые достоинства трансформера, мультикоптер превратился в очередной, третий по счету, летательный аппарат. Вне сомнений, новое транспортное средство оказалось несоизмеримо выше классом, чем два предыдущих. Конечно, не имея возможности познакомиться с ним детально, трудно говорить со знанием дела об устройстве летательного аппарата и принципах работы его движителя. Но, начиная с момента третьей трансформации мультикоптера, с моим сознанием вдруг стали происходить странные вещи, напомнившие ощущения, которые испытываешь, перемещаясь в плазбусах. Да, очень похожие чувства, точнее видения – расплывчатые, едва различимые образы детей, по обыкновению пытающихся увлечь меня за собой… Сходство ощущений – новых и тех, о которых услужливо напомнила мне моя память - и еще кое-какие детали во внутреннем обустройстве мультикоптера навели меня на мысль, что третья трансформация, по сути, и является здешним аналогом плазбуса – основного вида транспорта, получившего распространение в наши дни на Ихибе.

Единственное, на что я не смог найти немедленного объяснения, – почему я, находящийся в состоянии, близком к плазмопортации, не утратил способности чувствовать и осмысливать окружающую реальность? Ведь на время, занимаемое плазмопортацией, я должен был расстаться со своим телом – а соответственно со всеми тканями, органами и системами своего организма – и превратиться в персональную генно-математическую формулу – по аналогии с тем, что всякий раз происходило со мной на Ихибе, когда я пользовался плазбусом. Однако я как ни в чем не бывало продолжал здраво фиксировать и анализировать все, что происходило со мной и вокруг. Для меня все так же не составляло труда коснуться рукой внутренней обшивки мультикоптера или, отдыхая, привалиться спиной к его стенке.

Еще раз хочу отметить, что если бы не появление перед глазами знакомых видений детей, неизменно сопровождавших меня в моих перемещениях в плазбусах, я бы вряд ли озадачился вопросом, где я и кто я теперь. Впечатлительный путешественник, чья психика, не выдержав такого многообразия чудес и открытий, испытала вдруг нашествие изощренных галлюцинаций, или уже законченный трансплантируемый призрак – генный код, заключенный в математическую модель.

Но кем бы я ни был в эту минуту, меня очень радовало, что я по-прежнему не потерял остроты наблюдательности – все так же зорок и быстр в осмыслении происходящего. Скажем, я успел заметить, что последняя трансформация мультикоптера произошла сразу же вслед за тем, как второй старзак, бывший с нами в одной каюте, принялся творить необычные вещи. Еще находясь на борту акваграва, задиристо глядя мне в глаза, словно провоцируя на необдуманный, безрассудный поступок (может, мне это показалось?), он трижды странно взмахнул головой – почти полностью голой и гладкой. На ее одинокой макушке торчало лишь что-то вроде обрывка тугого жгута или гибкой плетки – наподобие той, которой атаман ударил лошадь. Тогда я не смог припомнить, был ли этот необычный предмет на голове гологолового старзака в момент нашего знакомства, еще перед стартом, или он появился, когда мы были уже на борту мультикоптера. В следующую секунду старзак замер в нелепой, неудобной позе, закусил в зубах конец этого самого отростка или обрывка, торчавшего из его головы. Любопытно, что в это же самое время гетман занимался своими делами, сосредоточенно следя за полетом; при этом он не обращал никакого внимания на своего чудаковатого товарища. А с тем происходило совсем уж из ряда вон выходящее: на его лице сменилось, наверное, пять или семь выражений, пока он, наконец, не впал в глубокий транс… Когда же старзак бодро вскинул на меня свои сияющие глаза, я увидел себя уже в другом летательном аппарате.

Минуту-другую гетман весело потешался над моей растерянностью, над тем, что я никак не мог взять в толк, кто передо мной – непревзойденный кудесник или безупречный шарлатан. Затем, приняв вновь сосредоточенный вид, гетман принялся обстоятельно объяснять мне, что это не простой старзак, а збручма – носитель образов главных старзакских традиций, прежде всего оружия и транспортных средств.

- При помощи оселедца, который служит одновременно мультисенсорным приемником и передатчиком генерирующих сигналов, - гетман показал глазами на голову збручмы, на которой замер в напряжении, будто ожидая новой команды, таинственный предмет, напомнивший мне плетку, - Крифль поддерживает связь между постоянно меняющейся реальностью и своим продуктивным сознанием.

Услышав, что упоминают его имя, збручма бросил на меня прежний, недоверчивый, взгляд. Я же выразил удивление, что старзаки называют оружие и летательные аппараты "традициями". Обычно, насколько мне было известно из ранней истории бееров, это понятие включает в себя различные устоявшиеся и повторяющиеся из поколения в поколение идеи, взгляды и отношения между соплеменниками, а также укоренившиеся подходы к быту, семье, детям… При слове "детям" я невольно осекся, но гетман вроде бы этого не заметил. На мой вопрос он ответил вначале лишь поднятием строгой, точно хвост плетки, брови – и как ни в чем не бывало продолжил свои разъяснения. Все главное оружие и транспорт у старзаков созданы из универскрама, некоего материального духа, подвластного сложнейшим смысловым трансформациям. К примеру, мультикоптер Крифль перестраивал согласно тем саморазвивающимся энергетическим проекциям этого аппарата, которые хранятся в аскетическом сознании збручмы и были востребованы по мере набора нами высоты. Реагируя на изменения в условиях полета, Крифль отбирал, а затем транслировал на мультикоптер его новую, наиболее подходящую для данной ситуации проекцию и таким образом вызывал необходимую трансформацию аппарата. Или, если быть точнее, трансформацию универскрама, являющегося, как уже было замечено, его образом-материей.

- Универ… скрам-ма? – заикаясь от волнения, переспросил я – окончательно заблудившись в многочисленных терминах, которыми сыпал гетман.

Он прервал свой рассказ, улыбнулся с едва приметной досадой.

- Сожалею, что в моих ответах больше тайн для тебя, чем понятных новостей и открытий. Но со временем жизнь старзаков откроется тебе, станет доступной и явной, как твоя прошлая жизнь на Ихибе.

Он задумался, рассеянно теребя ус, точно засомневался, способен ли я осмыслить важные для него вещи. Наконец, видно, справившись таки с недоверием ко мне, гетман взялся по-новому за свой рассказ:

- Не удивительно, что ты ничего не слышал об универскраме. Хм, его ведь нет на Ихибе. Но чтобы тебе было понятно, о чем идет речь, приведу пример ваших брендов. Можно допустить, что бренд – отдаленный, очень приблизительный аналог универскрама…

Неожиданное сравнение гетмана застигло меня врасплох. Бренд – аналог какого там универскрама? Материи-духа, из которой яко бы можно слепить все, что захочешь? Любую иллюзию… Неужели и здесь, на Хортаре, – то же самое?! Я едва не вскрикнул, осененный вдруг смелой догадкой. Похоже, эти "невежественные, ограниченные создания", какими старзаки предстали передо мной в первые минуты знакомства, оказались искушенней и опытней бееров в искусстве плодить химеры, подобные брендам. Старзаки настолько преуспели в этом деле, что даже изобрели универсальный сырец для химер, а брендарии перенесли в головы отдельных своих соплеменников, коих, подозреваю, несметные полчища…

- …Это никакая не фальш-материя, пригодная для синтезирования чего бы то ни было. Збручма далек от того, чтобы заниматься размножением всевозможных фантомов – фантомов ли идей, фантомов ли чувств или фантомов вещей, - донесся до моего слуха вновь голос гетмана – он безошибочно читал мои мысли. – Но я ни в коей мере не хотел умалить смысл и значение мироустройства, принятого на вашей планете. Мой рассказ подчинен лишь одной цели – при помощи, может, рискованных, но понятных тебе аналогий попытаться объяснить тебе, как устроена наша жизнь. А бренды – первое, что пришло мне на ум.

Из брендов вы, бееры, ежедневно складываете мозаику своей жизни, подобно тому, как это же самое делают старзаки из универскрама. Единственное и важное отличие: бренд – искусственный образ и несуществующая материя, порождение вашего интеллекта, а природа универскрама благословлена Всевышним. Универскрам достался старзакам по наследству. Вместе с нашей прекрасной планетой. Может, поэтому мы называем многие явления, вещи и ощущения, родина которых Хортара, традициями.

Видно было, что гетман порывался сказать еще что-то, но лишь улыбнулся – на этот раз смущенно и чуть виновато, будто и вправду пытался скрыть рвавшуюся из него наружу окрыленную радость. Так улыбаются бойкие по натуре дети, подверженные чрезмерному воспитанию. Так улыбнулся образ ребенка, явившийся мне совсем недавно – в начале полета на третьей трансформации мультикоптера.

 *5*

На высоте 16500 метров, прильнув рядом со мной к окну в дне мультикоптера, гетман в который раз показывал мне свою планету. Но дно небес теперь было заслонено завесой из редких облаков. Несмотря на то что облачная пелена была неплотной, она определенно мешала нормальному обзору. На миг отведя взгляд от окна, я безотчетно сравнил увиденное с голограммой, транслировавшейся внутрь каюты квадролуком, установленным снаружи. Вздохнул с досадой – та же неопределенность и отсутствие четкой видимости. Отныне поверхность Хортары, лишенная ясных привлекательных очертаний, красок и форм, больше не вызывала во мне недавних восторженных чувств. Я не преминул сказать об этом гетману, но тотчас пожалел, испытав на себе его мгновенную реакцию. Больно ткнув меня в плечо тяжелым кулаком, гетман вспыльчиво заметил, что я безнадежно слеп. Потом, очевидно, тут же остыв, добавил, уже гораздо спокойней и терпимей ко мне, что ни одному живому существу не дано разглядеть красоты его планеты с такой высоты. Кроме старзаков. Они видят благодаря негасимой любви сердца к родным местам.

- Мы гордимся своей родиной и своими добрыми традициями, даже будучи вдали от них. Как сейчас, когда мы не можем воочию увидеть то, чему ты так восхищался на высоте 500 или даже 5000 метров.

Мультикоптер продолжал набирать высоту. Утратив ко мне интерес, гетман принялся настойчивым шепотом наставлять в чем-то молчаливого збручму. Они говорили так тихо, что я не смог разобрать ни единого слова. Не прерывая разговора, гетман вытащил из рыжей сумки, пристегнутой к широкому ремню на правом боку, совсем небольшую, чуть длинней половины моей ладони, продолговатую вещицу. Она была абсолютно черной, не считая нескольких покрывавших ее снаружи миниатюрных зеркально-белых пластин – очевидно, используемых в качестве украшений. Один конец ее, немного приплюснутый, был слегка загнут книзу, другой, имевший форму короткого цилиндра, наоборот, торчал вверх. Диковину эту мне уже приходилось видеть у гетмана – он дымил ею перед стартом мультикоптера. Вот и сейчас, отвечая что-то збручме, гетман зажал в зубах плоский конец этой загадочной вещицы, помедлил… А затем началось и вовсе захватывающее зрелище. Из крошечного механизма резким щелчком гетман вдруг извлек живое пламя, тут же поднес огонь к круглому отверстию, проделанному в другом конце удивительной штуковины. Сделал ртом несколько движений, видно, пытаясь через вещицу втянуть в себя воздух. И в тот же миг внутри короткого цилиндра будто что-то ожило: взметнулись вверх красно-желтые искры, заструился тонкий пахучий дымок. Затянувшись с очевидным, но непонятным мне наслаждением, гетман неожиданно выдохнул душистое облачко дыма. Я отчетливо ощутил его терпкий, вяжущий аромат – он одновременно манил к себе и о чем-то предостерегал.

- Это – трубка, – гетман поймал мой озадаченный взгляд, иронично ухмыльнулся в усы. - Хочешь закурить?

Вздрогнув, я поспешно мотнул головой.

- Ну, как знаешь, - гетман разочарованно развел рукой, в которой ароматно клубилась трубка, и тут же весело подмигнул мне. – Значит, в другой раз.

Он на миг замолчал – улыбка скользнула с его губ. Но, пыхнув заново трубкой, гетман заговорил с прежним запалом:

- Когда мы говорили о разнице между нашими мирами, я не назвал еще одно важное отличие. Верней, я начал говорить о нем, но не довел разговор до конца, решив, что не настал момент. Так вот он, этот момент!.. Но вначале, если позволишь, я вернусь к разговору о ваших брендах. Назначение брендов, по моему твердому разумению, сомнительно и даже вредно. Разными способами вас вынуждают приобретать бренды-вещи, бренды-добрые дела и бренды-удовольствия, с тем чтобы в последствии вы верно поклонялись им, трепеща от мнимых ожиданий, впадая в безоговорочную зависимость от них. Так происходит до тех пор, пока чей-то предприимчивый интеллект не создаст новые бренды – более привлекательные или более настырные – и не принудит вас купить именно их, тем самым заставив отказаться от прежних. Смена брендов – непреложный закон вашего бытия!

Наши бренды, если выражаться вашим, беерским, языком, совсем иные. Это – свобода, справедливость, вдохновение и родина. Это наши традиции, которые не покупаются и не продаются, мы любим их искренне, любим всем большим открытым сердцем старзака. Мы готовы с оружием в руках до последней капли крови защищать наши традиции от посягательств врагов.

Гетман вновь замолчал. Зажав в зубах свою трубку, он вынул из уже знакомой мне рыжей сумки другую трубку, почти идентичную своей – с той лишь разницей, что корпус второй трубки был красным, а пластины отливали блестяще-желтым. Затем из небольшого мешочка, явленного на свет из той же загадочной сумки, гетман захватил тремя пальцами щепоть какой-то сухой смеси, затолкал в отверстие красной трубки и зажег в ней огонь. Три раза вдохнув воздух через трубку и выпустив дым через нос, гетман, наконец, с торжественным видом протянул диковинку мне. На этот раз не поинтересовавшись, хочу я того или нет.

- Теперь эта трубка твоя.

Видя, что гетман пребывал сейчас в состоянии необычайного душевного подъема, я не смог отказать ему, неумело засмоктал свою трубку. Он одобрительно хмыкнул.

- Бывает и по-другому, - затянувшись, он выдохнул в мою сторону крепкую струю дыма. - Не в силах сдержать себя, свою любовь и воодушевление, мы предлагаем другим племенам разделить с нами радость и служение нашим традициям…

Я не дослушал, зайдясь вдруг в глубоком кашле – слишком уж усердно пытался я освоить трубку и, видно, не рассчитал своих возможностей. Едкий, жгучий дым, казалось, в одно мгновение выжег мне все легкие; слезы заволокли беспомощный взгляд, поспешив размыть ставшие вдруг ненавистными черты двух старзаков. А гетман и збручма, вместо того чтобы поддержать меня умным советом, шумно загоготали, потешаясь над моею неловкостью. "Дикари", - подумал я с обидой. Но уже в следующую секунду, словно вновь прочтя мои мысли, гетман примиряюще похлопал меня по плечу: "Ничего, старзаками не рождаются, ими непременно становятся".

Потом неожиданно произнес – не то в шутку, не то всерьез:

- Ты пробовал сейчас закурить и закашлял. Хм, так кашляют либо безнадежные неудачники, либо очень добрые, но неопытные старзаки. Я еще не знаю толком, кто ты, но кашель твой определенно выдает в тебе добрый характер и душу.

Гетман явно лукавил – ну какая может быть связь между тем, что я поперхнулся дымом, и моим характером? К тому же довольно скверным, но никак уж не добрым. Хм, гетман шел на все, лишь бы поддержать меня, подбодрить.

Внезапно мной овладели ужасная усталость и безразличие – ноги на миг подломились, тело повело в сторону от неожиданного головокружения; меня больше не трогали слова гетмана о необыкновенных моих добродетелях и чертах характера. Возможно, такое поведение стало неизбежной реакцией на чрезвычайно крепкий дым, застлавший изнутри мое тело и душу; а может, я просто-напросто устал – полет явно затягивался, а информации становилось все больше и больше… Однако гетман, обычно безошибочно чувствовавший смену моего настроения, настойчиво продолжал, звеня торжественным своим голосом, улыбаясь лишь уголками суровых губ:

- Должен признаться тебе, ты не такой, как все бееры. Ты когда-нибудь задумывался, что заставило меня организовать твое похищение? Твоя доброта…

- Доброта? Ах да, Эд что-то рассказывала об этом, - безразличным тоном отозвался я, по-прежнему пребывая во власти необъяснимого смятения и жалости к самому себе, которые только усилились. Да что же нашло на меня?!

- Да, ты очень добр. Удивительное качество, почти напрочь отсутствующее у твоих соплеменников. По крайней мере, ты единственный из бееров, у которого нам посчастливилось обнаружить такой щедрый источник доброты. Но даже это еще не все…

Гетман неожиданно запнулся, видно, подбирая слова или борясь с непрошенными чувствами, смутившими вдруг его душу. Я ощутил всей кожей странную неловкость, мешающую суровому воину открыть мне нечто важное, и у меня самого побежали мурашки по телу… Но в следующую минуту гетман сумел справиться с чуждой ему робостью:

- Ты способен на великое: ты умеешь любить и дорожить плодами своей любви. Есть, беер, драгоценное для тебя создание, к которому обращен твой дар. Это – женщина. Ты любишь ее, стремишься к ней где бы ты ни был – в явном мире и в своей памяти. Это твой единственный бренд, наделенный духовным смыслом и телесным содержанием. И пока мы совершали этот утомительный подъем, ты непрерывно думал о ней, своей Эд, рвался к ней всеми клеточками души… хм, не признаваясь в этом даже себе самому.

Разлука, тоска, чувство вины перед ней и неизбывный страх перед будущим, в котором вдруг не окажется места для вас двоих, изглодали твое сердце. Но ты постарался выглядеть в моих глазах храбрым беером. И это тебе удалось. Ибо я знаю, как ты сторонишься перемен, а наш подъем – это обязательно вызов привычному порядку вещей, это рискованный путь к новому и неизведанному… Поэтому я хочу отблагодарить тебя, наградить за твое мужество и особенно за твой дар. Нам, старзакам, так не доставало прежде твоей доброты и любви. Но теперь ты с нами. Мое вознаграждение… Но вначале я хочу спросить тебя: мы столько времени поднимаемся…

- 6 минут – разве этого срока достаточно, чтобы всерьез о чем-то задуматься? – я с сомнением покачал головой – обескураженный неожиданным признанием гетмана, я пытался скрыть смущение за нарочитой отчужденностью. - Например, о весьма спорной цели этого полета?

- Тем не менее наше короткое путешествие показалось тебе целой вечностью, признавайся! Можешь не соглашаться, но я знаю – это так.

- Да.

- Тогда и я откроюсь тебе, покажу наконец свой подарок. Погляди теперь в верхнее окно.

Не сознавая, к чему он клонит, я нехотя поднял взгляд от пола и посмотрел вверх. Надо мной, в центре крыши мультикоптера, светилось такое же, как в полу, окно. В нем я увидел стремительно надвигающуюся на нас планету, в которой узнал без труда Хортару. Те же, ставшие уже родными леса, холмы, спелые поля, та же река, тот же зеленый луг на левом ее берегу. А в высокой густой траве скачет Эд – сама, без всякой сторонней помощи. Вот она ловко остановила лошадь и, закинув голову, приветливо помахала мне рукой.

Невероятно! Все шесть минут, неуклонно набирая высоту, мы должны были лететь в противоположном от Хортары направлении – но в итоге на нее же вернулись. Айда гетман! Я тотчас догадался, чьих рук это дело. Мудрый старзак взял меня в полет, очевидно, с единственной целью: убедить меня в том, что даже непостижимое время и пространство иногда полезно обращать в услужливых призраков – если того требует жизнь. А жизнь настойчиво желала нашего единения с Эд.

Вот это и было удивительным, ибо за те несколько мгновений, пока длился полет, находясь под нескончаемым натиском перемен, я едва не смирился с потерей Эд. Спасибо гетману, его доброй вере в меня – иначе малодушие взяло бы верх над моею любовью.

Однако было кое-что еще, что поразило меня в тот момент сильнее всего: как Эд за столь фантастически короткий срок научилась так здорово сидеть верхом на лошади? Невероятно! В своей жизни Эд не знала никакого другого транспорта, кроме плазбусов, а тут она держалась, как заправская всадница. Я невольно залюбовался ее ладной фигуркой, словно приросшей к спине покоренного ею животного, позавидовал восхитительному мастерству Эд укрощать будущее…

Я опустил голову, спеша поделиться с гетманом восторгом и гордостью за жену, – и в тот же миг ткнулся носом во что-то прохладное и душистое.

Цветы. Те самые, что я выбросил на Хортаре.

- Вот, отдашь ей, - с неловкой улыбкой, забавно покачивая оселедцем, збручма Крифль протянул мне цветы. Чудак, он сберег их для моей Эд.

июль-август 2006 г.

Проза и фантастика Павла Парфина